чувствую, как сильно разболелась голова — кажется, что не выдержу этих последних часов, не хватит сил. Хочется домой, укрыться, спрятаться, как в раковине, наглухо закрыть за собой створки.
«А ты молодец, — полуобернувшись, говорит Климов. — В общем-то я предполагал, что ты выкинешь что-то в этом роде, но не думал, что успеешь так много. — Он прячет бумаги в папку («Уж не та ли самая, о которой говорила Светлана?») и кладет ее себе на колени. — У меня, к сожалению, пока ничего не получилось. Наши в главке категорически против».
«Светлана Васильевна?»
Виктор снова оборачивается, смотрит через плечо:
«И она… Ты была у нее?»
«Была».
«Ну и как впечатления? Поделись».
Она не отвечает, надоело — сыта по горло этой дипломатией, не ее это дело заниматься интригами, пусть разбираются сами.
«Значит, посвятила, — догадывается он. — Я так и думал».
Они проезжают мимо серого здания с вывеской «гомеопатическая аптека».
«Сейчас, кажется, Колхозная площадь?» — спрашивает она.
«Да, а зачем тебе?»
«Хочу выйти. В магазины зайти надо».
«Брось, не чуди», — уловил он ее состояние.
«Мне правда надо. У нас сахар по талонам и масло тоже». Она не собиралась делать покупки, но теперь рада, что нашла удобный предлог, чтобы покончить с тягостным разговором.
«Я дам тебе машину, успеешь купить свое масло».
«Останови, пожалуйста, на Колхозной!» — настаивает она и со страхом сознает, что еще одно слово и с ней начнется истерика.
«Как знаешь». — Он подает знак водителю, и тот сворачивает Климов выходит, открывает заднюю дверцу. Она выскакивает, словно из катапульты, и, не попрощавшись, спешит затеряться в толпе, но он догоняет и почти насильно ведет к машине.
«Успокойся, не психуй. Послушай… Ты в состоянии меня выслушать?»
«Конечно», — говорит она деревянным голосом и действительно чувствует, что напряжение немного спало.
«Пойми, проблема не в том, кто займет кресло. Допустим, Светлана права. Допустим… Даже если она права, что в этом плохого? Отбрось частности, смотри в корень. Суть не во мне, понимаешь?»
«Понимаю», — отвечает она.
«Не будет меня, придет кто-нибудь другой. Придет и встряхнет эту пирамиду. Сама она не рухнет, не надейся, я ведь тоже когда-то на это рассчитывал. Ломать ее надо, перестраивать снизу доверху. Разве мы делом сейчас занимаемся? Бумажками, силовым давлением — руки, ноги выкручиваем. Скажи, разве это правильно, что твои вопросы решаются у нас, в главке? Разве об этом мечтали в институте? Что молчишь?
«Я слушаю».
«Вот-вот, слушай, а потом уже выводы делай. Я считаю, что тресты должны сами формировать план, сами искать заказчиков, сами назначать сроки и выбирать, что им нужно сегодня, а что завтра и послезавтра. Это моя программа. Так должно быть и так будет, но не все это понимают. Сопротивляются, держатся за привилегии, вставляют палки в колеса, как твоя Светлана. Им кажется, что пирамида простоит вечно, а она уже рассыпается… Ты спросишь, почему я молчу, почему выжидаю, не действую? Да, молчу. Пока молчу. Мне приходится бороться на их территории, пользоваться их средствами и методами — другими ничего не добьешься. Согласна?»
«Ты это хотел сказать тогда, утром?»
«Да, это. Но мне показалось, что ты не готова. Я же вижу, ты и сейчас сомневаешься».
«Бывает, Виктор, что сначала заимствуют методы, а потом и цели. Разве не так?»
«Ну хорошо, я хочу сделать тебе конкретное предложение. Давай договоримся: как только ты вернешься к себе в трест, собери совет — у вас есть совет трудового коллектива?»
«Есть».
«Видишь! Значит, вы тоже чего-то выжидаете. Чего? Указаний сверху? У вас есть права, самостоятельность, есть закон, наконец, почему не пользуетесь? Соберитесь и примите постановление. Вышлешь его мне, лично. Остальное я беру на себя».
«То есть Чижевского на пенсию и займешь его место?»
«Ты так ничего и не поняла. — Он неожиданно улыбается и, надо признать, улыбка у него осталась обаятельная, совсем как прежде. — Да, если это тебя так сильно волнует! Да, я займу его место, я стану начальником главка, но не это важно. Важно, что мое назначение в наших общих интересах, твоих, моих, в интересах дела. Дошло? Я хочу приносить максимальную пользу, неужели это так трудно понять?»
На нее накатывается новый приступ головной боли.
«Понять-то как раз нетрудно. Трудно поверить. И вообще… Плохо, когда все зависит от воли одного человека. Он может выиграть, а может и предать… Прости, если я тебя обидела…»
Он смотрит на часы, огорченно разводит руками и знакомым жестом дотрагивается до ее плеча, показывая, что время истекло, пора прощаться.
«Не горюй, Александра, прорвемся, — и, уже сев в машину. — Я думал, мы поможем друг другу…»
Опустошенная, сбитая с толку, с гудящей, как после бессонной ночи, головой, я бреду по Сретенке, автоматически лавирую во встречном потоке. Так же автоматически, не отдавая себе отчета, захожу в магазины, толкаюсь в очередях, складываю в сумку кульки с сахаром и двухсотграммовые пачки масла. В одном месте, продравшись сквозь толпу, вижу на прилавке импортное печенье в яркой праздничной упаковке и, отстояв длинный хвост в кассу, беру пять пачек — больше в одни руки не дают. Впрочем, больше и не нужно, не поместится — сумка трещит по швам, узкие ручки больно врезаются в ладонь, — и, когда по пути попадается почтовое отделение с автоматами междугородной связи, я с облегчением опускаю ношу на пол кабины. Онемевшей от тяжести рукой заправляю монеты и набираю Женин номер. Она говорит, что все прекрасно: Димка уже у нее (забрала из садика сразу после обеда), они смотрят мультики, мальчик отлично себя ведет и просит гороховой каши (это что-то новое, опять, наверно не обошлось без Зинаиды, вечно у нее какие-нибудь заумные идеи). Женя зовет сына к телефону, но внутри автомата что-то звякает, и вместо Димкиного голоса я слышу немую безответную тишину. Монет больше нет, окошко размена закрыто, и я выхожу на мокрую шумную улицу, на которую уже опускаются сумерки.
Остальное помнится, как в тумане. Переполненный вагон метро, пересадки, мельканье лиц, лестниц, переходов, автобус на
