сидящие в баре EXCALI-BEER, узрели: на фаллосе загорелого парня, дрючащего девушку в вульву, появилась тёмная жижа. Сперва её было немного, но потом стало больше и больше. И вот уже пурпурная клякса расплылась на постели: пятно менструальной крови. Всем стало ясно: у девушки-танцовщицы были дни менореи. И член загорелого бога спровоцировал выделение регул.
Но это было не всё: розовый фаллос второго парня, молотившего деву в анус, тоже окрасился, но не багряным цветом, а жёлтым. Жидкая, хлюпающая жижа выделялась из клоаки танцовщицы. Это был кал, а точнее понос: в момент любовного акта красавица страдала диареей. Жидкие фекалии богоподобной девы замарали бёдра её партнёра.
Кровь из влагалища и дерьмо из зада излились синхронно – и смешались, испачкали всё вокруг, запятнали, замызгали, залили…
26
– Good Lord! – воскликнул один из байкеров, но другой оборвал его:
– Silence, motherfucker!
27
А Сорокин молвил:
– И так это продолжалось долгое время, пока вся кровать не окрасилась в два цвета. И не только кровать, но и три юных тела… А потом и вся сцена… Всё покрылось, всё залилось, всё утонуло в жидком говне и менструальной крови. Я точно не знаю, сколько минут или сколько часов это длилось. Но долго, долго. Они трудились, наслаждались, страдали, уносились в Элизиум, в Джаннат, в Валгаллу, в ад кромешный, в Аид, в огненную геенну… Не знаю, не знаю… Помню только, что они улыбались, сияли, лоснились, мерцали, щерились, ржали, заливались слезами, скалили зубы… О, эти юные боги… А потом вдруг всё кончилось: занавес задёрнулся на сцене. Занавес задёрнулся на моей жизни. Занавес задёрнулся на Вселенной.
28
Так закончил свою САМУЮ ПОСЛЕДНЮЮ УСТНУЮ ИСТОРИЮ НА СВЕТЕ Вальдемар или Владимир Сорокин.
Или его копия, двойник, доппельгангер.
29
Он стоял на сцене – совершенно измождённый.
Было тихо-претихо.
Только вода капала из крана в хозяйстве барменши.
Вдруг Вальдемар воскликнул:
– What a nightmare!
И после краткой заминки:
– Why can’t it be over?
30
Публика молчала.
Байкеры глядели на Вальдемара, сопя и раздувая ноздри.
Они пожирали его глазами!
Пожилая любовная пара сомнамбулически улыбалась.
Мексиканцы недоумевали.
Наконец Владимир Сорокин (или его альтер-эго) промолвил:
– Am I still here, dear?
Я машинально перевёл для себя эту фразу: «Я ещё тут, дорогая?»
Один из байкеров крикнул:
– Ну да, приятель! А ты что думал?
И Вальдемар чужим, сорванным голосом, напомнившим мне голос Берроуза, отозвался:
– Darn. Fuck it.
Эпилог. На могиле Фурье
1
Бродяжничество окончательно расшатало мою нравственность, как и мои нервы.
Покидая Соединённые Штаты, я ужасно жалел, что ничего не взял в доме Берроуза на память.
Только два карандашных огрызка стибрил.
А мог бы прикарманить какой-нибудь нож или предмет одежды.
Например, его шляпу!
Впрочем, нож могли конфисковать в аэропорту, при досмотре.
А вот одежду Берроуза я носил бы, помирая от восторга.
Но я украл лишь два карандашных огрызка какой-то неизвестной фирмы.
Вот уж поистине фраер!
С этими карандашами я и улетел из аэропорта имени Джона Ф. Кеннеди, чтобы приземлиться в аэропорту имени Шарля де Голля.
2
Я решил покантоваться в Париже.
В Москву не имело смысла возвращаться.
Меня там никто не ждал: я оставил о себе лишь дурную, хулиганскую память.
А в Париже было как в Париже.
То есть бойко и прытко.
У меня завалялись кое-какие баксы, подаренные Мираном Мохаром из группы IRWIN.
И была одна знакомая парижанка – славистка по имени Жюдит.
У неё я и остановился.
Она была этому не очень-то рада.
Но терпела.
Я старался поменьше светиться в её квартире.
Ночью спал в её чулане, а утром смывался.
И мотался, мотался, мотался.
Как сказал Паскаль: «Несчастье человека заключается в том, что он не может усидеть в своей комнатёнке».
3
В тот приезд я открыл для себя парижские погосты.
И так уж случилось, что моим любимым кладбищем стало кладбище Монмартр, что находится в 16-м аррондисменте.
Не Пер-Лашез, не Монпарнас, не Пасси, не Батиньоль, а именно Cimetière de Monmartre.
Это кладбище хорошо для созерцательных прогулок.
Там много старых деревьев и мало туристов.
4
Стояла осень, и с неба сыпала морось.
Дождь загонял меня в какое-нибудь кафе или под ветви платана.
Что же касается кладбища Монмартр, то там от дождя можно было бы укрыться в склепах.
Но увы – они были заперты на замок, поэтому приходилось прятаться под мост (над этим кладбищем пролегал мост, по которому мчатся, шурша мокрыми шинами, машины).
Но вопрос, по сути, в другом: почему меня вообще тянуло на этот некрополь?
Ответ прост: Париж утомляет.
В нём слишком много туристов, юристов, мотористов, карьеристов, канцеляристов, меркантилистов, пропагандистов, теннисистов, футболистов, статистов и специалистов, кокаинистов, капиталистов, дантистов, активистов, преферансистов, перформансистов и прочих придурков.
Они галдят, тарахтят и горланят.
А на кладбище Монмартр было тихо.
Ну ворона покаркает – и смолкнет.
Ну сорока поругается – и затихнет.
Ну сирена где-то загудит, – и опять затишье. Только деревья чуть слышно: «Шшии-шиии».
Но это часть тишины, как и дождик.
Что же касается мёртвых, то они молчали.
У Достоевского в рассказе «Бобок» мёртвые несут ужасную ахинею.
А «Разговоры в царстве мёртвых» Лукиана очень забавны.
Но на кладбище Монмартр мёртвые просто спали.
Даже метро, проходящее где-то внизу, им не мешало.
Вот поэтому я и пристрастился к этому погосту.
5
Там лежали знаменитые кости.
Певица Далида и Генрих Гейне.
Гектор Берлиоз и Александр Дюма – младший.
Сюрреалист Виктор Браунер и Вацлав Нижинский.
И Стендаль – могучий писатель.
Там покоились писатели, музыканты, политические эмигранты, авиаторы, эскулапы, участники Сопротивления, офицеры, буржуа, аристократы и какие-то неизвестные лица.
Их черепа и кости тлели под помпезными или сдержанными, безвкусными или умелыми надгробными камнями, на которых значились имена и даты.
Но были там и живые твари.
Кладбище Монмартр облюбовали бездомные кошки!
Как тут было не вспомнить о Берроузе и его кошачьей страсти?
6
Кошки ютились в склепах, в пустотах могил: беззаконная банда.
И у них имелась кормилица, наперсница, бандерша, мамка.
Это была бабуся в чёрном плаще и крапчатом платочке.
Согбенная старушенция, блистательная горбунья.
Я заставал её на кладбище всякий раз, когда бывал там.
Она приносила с
