говорит: «Мартин, подлая собака, отдай мою шляпу».
Мама гнушалась домашними питомцами, а мне с детства хотелось иметь не птичку, не вонючую морскую свинку, не тупую черепаху, даже не кошку, которая терпит человека по необходимости, но животное с душой, способное стать мне другом. Как только Дон получил квартиру и мы зажили отдельно, сразу, по обоюдному желанию, купили щенка. Я хотела сучонку, но Дон воспротивился – женское начало всегда смущало его неопределённостью. Забота о собаке, естественно, свалилась на меня. Правда, по вечерам, если не было концерта или репетиций, муж гулял с Мотей: во дворе собирался клуб собачников, они травили анекдоты, впрочем, не уверена и дорого дала бы, чтобы подслушать, о чём болтают в мужской компании: неужели о женщинах? Вот уж пустая тема, всё равно они ничего про нас не понимают. Нельзя объяснить европейцу замечательный вкус толстых белых червей – лакомства австралийских аборигенов.
Мужа такса уважала и побаивалась – ему случалось, не в настроении, перетянуть её тонким кожаным ремешком, а меня животинка обожала до изнеможения. Помню, как мама брезгливо подбирала полы пальто, когда мы на заднем сидении папиного лимузина ехали за город. Мотя принимал дачную жизнь с восторгом и выражал благодарность непрестанным движением тела и хвостика, тонким повизгиванием и колоратурным лаем, с языка капала обильная горячая слюна, а глаза выражали преданность, сравнимую с преданностью человека, готового отдать за тебя кровь и даже жизнь. Он ведь не понимал, что его могут не любить, потому что сам, словно истинный самаритянин, любил всех без исключения.
Однажды лютой зимой мы с Доном поздно возвратились из гостей, Мотя уже давно закручивал ногу за ногу, и муж помчался его выгуливать. Их не было так долго, что я заволновалась, сунула ноги в валенки, накинула шубу и вышла во двор. Возле дерева, на снегу, потеряв шапку, лежал пьяный Дон, вполне довольный своим положением, а Мотя с визгом бегал вокруг и лизал ему лицо. Я кое-как подняла мужа и отволокла домой. Утром он пожаловался, что больно сидеть, спустил трусы и я ахнула – ягодица была ярко синей. Это вчера, выйдя из лифта, собака на радостях рванула, и Дон, не удержавшись спьяну на ногах, пересчитал мягким местом пять ступенек. В общем, насмеялись мы всласть, возбуждённые, повалились прямо на ковёр и получили несравненное эротическое удовольствие, хотя Дон и кривился от боли.
Такса умерла через три дня после Дона. От тоски. За что же они все так любили его? Собак я больше не заводила. И вдруг через много лет Мотя впервые мне приснился. Сон, самый что ни на есть обычный – недосказанный и неразрешимый: за кем-то гонишься или гонятся за тобой, а ватные ноги не повинуются. На этот раз от меня убегал всегда такой послушный Мотя, я истошно звала его, а он, не оглядывалась, припускал ещё быстрее. Где-то вдалеке мелькал знакомый песочный задик, я петляла между домами, истошно крича, словно от того, найду ли я Мотю, зависела судьба планеты. Когда мы наконец встретились, это оказалась большая лохматая псина, непредсказуемо глядевшая мне в лицо.
Проснулась в холодном поту и долго не могла придти в себя. Что бы это значило? Возможно, видение спровоцировал лай бездомных собак, стаями кружащих в тёплой ночи южного городка. С той же степенью достоверности Мотя мог быть ниточкой в моё прошлое, которое я собиралась поднять со дна памяти.
Летом светает быстро. Не успела собраться с мыслями, как явилась полнощёкая Нина, поздоровалась, радостно взметнув брови, словно удивляясь, что я ещё жива, и покатила на коляске в ванную. С моим «проворством» и её дотошностью утренние процедуры занимают не меньше часа, ещё 30 минут на физические упражнения, которые только при большом воображении можно назвать зарядкой, к тому же они ровным счётом ничего не дают, потом завтрак, когда думать о постороннем непродуктивно – можно подавиться. Наконец я осталась одна в кресле на лоджии. Тело расслабилось, глаза отдыхают на сочном зелёном цвете листьев, ноздри втягивают запах горячей мостовой. В южной природе нет меры, она напоминает мне минувшие страсти. Как жаль, что страстями нельзя жить вечно, потому что с возрастом перестают выделяться необходимые гормоны.
Думать, думать. Однако трудно загнать мысль в голову, окутанную дрожащим от зноя воздухом и отрешённую от рациональности. Придётся приучать себя к процессу строгого размышления, как я в молодости привыкала делать гимнастику, но так и не привыкла.
Вспоминать по порядку получается не сразу – слишком сильны ближние эмоции, они бесцеремонно врываются в прошлое, теснят его, отодвигают, заслоняя более свежими событиями и незажившими ранами. Минувшее если и не отболело окончательно, то спрессовалось, как песочный торт, которому далеко до нежности бисквитного, но сладости в нём больше.
Начинать полагается с начала осмысленных впечатлений. Вот уж занудное стремление выстроить случайное по ранжиру! Хаос, с его привкусом желанной необязательности и лёгкости всего сущего, выглядит предпочтительней. Однако если я хочу осуществить задуманное, мысли должны обрести форму, иначе воспоминания расползутся, как тараканы. Приструню память насколько удастся, коль она назначена моим посохом.
Сказав себе эту фразу, я задумалась: а не является ли память основой жизни? Нормальная жизнь без памяти невозможна. Если у человека нет прошлого, он словно бы и не жил. У памяти свои загадки. О, память – длинная вечерняя тень истины. Почему я сохранила так мало впечатлений о тридцати годах безмятежного равновесия с Кириллом, но в голову постоянно и назойливо лезут картинки десяти лет мытарств с Доном? Говорят, плохое со временем стирается, остаётся только хорошее. Ну-ну. Не стоит обольщаться и судить столь категорично, когда речь идёт об эмоциях. В общем, и память – не подарок. Она избирательна, порой парадоксальна. С нею, как и со словами, надо обращаться бережно, иначе заведёт в тупик.
Думать мешает Нина: время от времени забегает, видимо проверить, не отдала ли я случаем концы, спрашивает, что приготовить на обед, и, главное, как. Идиотизм. Всё равно сварганит по-своему, на кухне уже давно что-то скворчит и маринуется, вместо того, чтобы тушиться и париться, а вопросы она задаёт для порядку, поскольку я распорядитель. К тому же она уверена, что мне нечего делать. С её образованием, воспитанием и образом жизни трудно понять, что делать можно не только руками.
После обеда спала, вечером опять ела, раскладывала на компьютере пасьянс и смотрела старый фильм с Ричардом Бартоном. Выключила, не дождавшись конца – устаревают даже великие актёры. А уж мы, прости Господи, ничем не примечательные козявки, любопытны лишь сами
