здесь как застрял между червонцами и четвертаками, и нет дальше никоторого ходу. Да ещё каждый битый день толкись, мёрзни, клянчи — мука-мученская! Мне наконец стало обидно за человеческое достоинство, правда. Причём я никого поименно не боюсь, в случае чего сумею отмазаться, но мне опостылело это... побаиваться!
Ведь я же рождён совершенно вольным, и я всё, почитай что, умею. Скажи, а тебе никогда не взбредало на ум укатить на ту половину?
— Да я бывал. В Германии служил, в Группе войск.
— Ну это разве в счёт. А вот так, самоходом?
— Один? Отчего же. Я бы поехал когда-нибудь, только не на недельку туристом, чего там попусту по сторонам глазопялить, а годика эдак на три, поработать. Я тоже не промах и поглядеть на второй мiр изнутри не прочь. Но потом только чтобы обратно.
— А зачем? А совсем??
— Да ведь вон в чем загвоздка: я дома-то ещё далеко не во всём разобрался как следует — и как же со всем этим безпорядком в хату чужую лезть?.. Ан и раньше тоже так не велось. Вон у бабы моей дед-старик, что недавно помер, тот был из русин — это русские на Карпатах, Червонная Русь, как завалились туда между гор ещё со времен князя Владимiра, так и сидят, и язык у них чуть не старославянский. Вплоть до второй войны что ни зима ходили артелью по всей Европе, нанимались куда хотят; и он ещё до смерти на полудюжине наречий включительно до итальянского обиходные разговоры мог весть. Но к весне непременно чтоб по домам, это у них было крепко!
14
— А я так и с концами не прочь. Я ж ведь везде запросто свой парень в доску. И потом — чего я тут потерял особенного, что посеял? Зато воздуху не хватает, хоть тресни. Хочу колесить не по Солянке–Якиманке, боюсь помереть на них без чести; мне надо кругом света по малой мере, но нету свободы. А почему, спрашивается? Разве так справедливо?!
Вот я и стал похаживать туда, где мы повстречались, чтоб подсмотреть, как бы так приспособиться, чтобы везде, не только во времени, но и в пространстве через любые препоны протекать без особых потерь.
И вот ещё такой прими к сведению опыт: один мой старший приятель, который ко книгам в институте как раз приохотил, Пашка-поляк: он теперь гоголем по Парижу гуляет, в первый же год дом двухэтажный купил в пригороде, и аж семеро машин разом, от жадности долго несытой. А живёт, кстати, тем, что подхватывает заказы у крупных библиотек или собирателей, да прямиком на «джете» со Старого Света в Новый и обратно, себе в удовольствие, клиентам на пользу и собственности не в покор. Правда, говорят, будто нонче поворовывать стал у знакомых, с кем-то не тем спутался, да и подливать принялся. И круглый дурак! Гнусный, поганый крепостной пережиток! Ты лучше с каждого рубля спокойно снимай свой гривенник, а не тянись весь его дуриком слямзить, если плохо вдруг лёг. Окоротись в малом — распухнешь в большом...
А с моим-то теперешним знанием книжного авангарда, футурни, символухи, всего, что там сейчас на ура подороже икон уходит. Э-эх!!!
15
— Уж я бы им шороху понавёл! Я бы в тишине не загинул и в напасть дедовскую не вдался. Мне простору подай, я всемирный человек — кровь закипает, а ты тут стынь много что за полтинник в день. «Дай десятку до второго, я уеду...» — гнусливо пропел он с живейшим отвращением и даже сплюпул. — Тьфу, пакость!
Ну, пойдём, ещё чего рядом поучительного открою...
Расходившийся не путём урождённый Портнов настойчиво потянул за собою Ваню-Володю, который от голода пожрал чебуреки так жадно, что у него принялась внутри ритмично урчать обиженная кишка, перебирая снизу доверху контроктаву. Направо за входными дверьми тот предъявил ему на просмотр фасад дома, где они только что имели своё пребывание: видишь, каков впереди, а? — Вапя покорно глядел: строение воистину внушительное, крепкостеиное, трёхэтажное, времен этого, классицизма...
— А теперь давай-ка на двор, — торопил неугомон-чичероне и повлёк сквозь тёмный ход под самым брюхом здания к обратной его стороне. — Как тебе это понравится?
— Вот-те на,— расплылся в искреннем удивлении Ваня-Володя, разглядев назади восстановленный ради пробы реставраторами кусок стены лет на сто с лишком постарей резными наличниками из белого камня, чугунной решеткой и прочею записной красотой.
— А ведь и нас так же можно, а?! — двусмысленно проповедовал своё портной Тейлор, но тут неожиданно тоже издал густой, утробный рык. — Но вишь, нелёгкая его дери, здесь если и сделаешься Нарышкиным, дак только лишь в первобытном смысле. Знаешь, что такое раньше «нарышкой» звалось? Дух худой изо рта, вот чего.
16
— Насчет всемiрного не уверен, — счёл уместным всунуть теперь и своё короткое соображение Ваня-Володя, — а вот книжный человек у меня один на примете есть. Попросту состоит ближайшим застенным соседом; может, и вы знавали — Катасонов фамилия?..
— Кат? Так ты вместе с Катом живешь?! Ну и ну, тесна ж Москва-матушка, взаправду пора тикать. Кат, он... он... ну просто король, или, говоря языком Архиповой улицы, — это мейлах!
Тут бери на целый порядок выше, моему не чета, — только, правда, и я туда ни ногою. Мне вот, к примеру, скажи только «нельзя» — так я обязательно сделаю наоборот, н своего добиться сумею, хоть душу на то положа. А он само это запрещение так ухитрится выворотить кверху мехом, что ему повсюду льзя будет, и притом безо всяких наружных подвигов. Это уже точно не голова, а копф!
17
Вот потому-то я здесь более не жилец: и тесно, и тошно. Да ты уж, наверное, догадался, к чему идёт речь — топлю товар, деру когти. Хотя чудно, ежели со стороны поглядеть, право слово: дед мой на этом самом месте раком ползал, портняжил ещё при старой власти; отец от востока до заката с запада и на восход вкалывал, а я только что выбился на сносную жизнь — и сразу мало кажется, потому как воли всегда недостаточно и хочется ещё больше.
А как ты думаешь, отпустят? Ведь я ж не Христос часом...
— При чём тут он-то?
— Да при том, что когда его собирались распять, сидел там, как известно,
