— Как? Убьешь? Не надо.
— Да не буду я их убивать. Не переживай. Просто вставлю стекло, когда они днем улетят. Они не смогут вернуться.
— Кстати, Алекс. Как это ты собираешься вставлять стекло такого размера? Здесь же витрины, а не окна!
— Точно так же, как ты собиралась везти на грузовике перекрытие для дома Маршана.
— Ладно. Хватит. Я же не технолог, чтобы знать такие мелочи. Ты-то о чем думал?
— Не заводись. О тебе.
— Я же попросил тебя? Не заводись.
— Вон. Видишь дверь рядом с разбитым окошком?
— Ну. Так это оно и есть?
— Конечно. Стал бы я корячиться с витринными стеклами?
— Но оно же ведет на лестницу.
— Правильно. — Он распахнул передо мной дверь; освещение пожарной лестницы не отличалось приветливостью. — Осторожнее, здесь темновато. Нет наружных окон.
— Я о том и говорю. Как же голуби залетают?
— Как-то залетают. Я не голубь, я не знаю.
Глава 19, в которой пол практически пустого гаража
Серый асфальт, расчерченный на участки для машин, подписанные метровыми цифрами, — походил на гигантские детские классики в каком-нибудь сверхъестественно огромном школьном дворе. Я сразу же вспомнила циклопические кубики, шары и брусочки инопланетной архитектуры Дефанса и то, как все эти высотные строения радовались ветру, луне и дождю. Старинные дома так не умеют. Они очень боятся, что могут потерять кусок лепнины, какой-нибудь причудливый конек или просто-напросто полинять от дождя и ветра. И на самом деле теряют и линяют, сдаваясь в плен серому цвету. А этим не грозит парижский «гри» [3], каким бы изысканным, перламутрово-жемчужным он ни был. Времена суток окрашивают их стеклянные стены: утро — в розовый, вечер — в рыжеватый. Белизна облаков и синева неба отражаются в них днем; кобальтовая чернота — ночью. А еще солнце, луны и звезды…
— Мне нравится Дефанс, — сказала я.
По бульвару Циркулер мы ехали в сторону моста Нейи.
— Всегда или теперь, когда ты увидела его с высоты?
— Сейчас уже сказать трудно, — призналась я. — Раньше не думала об этом, а теперь кажется, что нравился всегда. А тебе?
— Я привык. Просто сегодня как будто увидел заново. — Алекс помолчал. — Вообще-то, может, так оно и есть. — И включил «дворники». Ширк-ширк — задвигались они по лобовому стеклу. — Устала?
Я смущенно кивнула; у меня все еще подрагивали ноги, а «ненадежная» — так и вовсе затекла. Алекс оказался прав: ни о каком возвращении в офис после пешего спуска с вершины банка-айсберга не могло быть и речи.
— Вы, правда, были друзьями с Гастоном? Или просто так, приятели?
— Гастон, Гастон… Да что вы все нашли в этом Гастоне? — проворчал Алекс, покосившись на меня, чтобы не отрываться от дороги. Я не ответила. Он неожиданно усмехнулся. — А вообще-то, если бы он не утащил ноутбук, ничего бы не было.
— Ты о чем?
— Ты бы не увидела город с птичьего полета, я бы — не разглядел тебя.
— А теперь разглядел?
— Разглядел. — Он закашлялся. — Курить охота. Посмотри, нет там чего в бардачке? Нету? Жалко. На самом деле ты очень похожа на свою сестру.
— Она же брюнетка, мелкая — в своего отца, а я — белая и высокая в папу и в бретонскую мамину породу.
— Вот почему у вас разные фамилии. Я-то думал, ты успела побывать замужем и оставила фамилию мужа.
— Не успела. Я туда и не спешила особенно.
— А вот мне следовало бы быть попроворнее. Мы только-только начали тогда встречаться с твоей сестрой, и я сдуру показал ее Гастону. А он, трах-бах, как гром среди ясного неба: приходи, говорит, дружок, шафером на мою свадьбу. Мы с Кларис женимся, она ждет ребенка. Как же так, старина? Почему же она сама мне ничего не сказала? Мы же виделись пару дней назад. Когда же это вы могли с ней видеться? — спрашивает. Я, говорит, каждый день ее вечером с работы домой везу, а утром — на работу. Ты, говорит, не держи меня за дурака и не оскорбляй мою невесту. Я спрашиваю: а ты уверен, дружок, что твой ребеночек? Тут мы с ним и подрались. Прямо как мальчишки…
— Неужели правда, дети не от него? Они же на Гастона так похожи, прямо как вылитые, как клонированные. Я сейчас тебе покажу. — Я полезла в сумочку за портмоне. Там под прозрачной пленкой у меня была фотография моих родителей и автоматный снимок близнецов. — Это зимой, я водила их в театр, на детское представление. И по дороге мы нащелкались в автомате.
— Хмм… — Алекс внимательно изучил карточку, пока мы стояли на странно пустынном даже для этого времени суток перекрестке, и вернул ее мне. — Правда, вылитый Гастон. Он был точно таким, когда был маленьким.
— Вы знакомы с пяти лет?
— Немного меньше. Лет с девяти. Мы ровесники. Но он был очень маленького роста и страшно негодовал, когда его принимали за первоклашку. Почти до окончания коллежа я был выше его. А потом Шанте вымахал за одно лето и сразу сделался первым красавцем класса. Да, пожалуй, и всего коллежа. А уж в институте-то ему вообще не было равных! Все девушки были его. Нет, конечно, я тоже не страдал от невнимания женской половины человечества. Я играл на гитаре и прилично пел в отличие от нашего героя-любовника, у которого не только совершенно нет голоса, но еще и слон на ухо наступил.
— Ты играешь на гитаре? — Я недоверчиво посмотрела на его огромные ручищи.
— Не только. Еще на аккордеоне, на флейте и немного на фоно. Правда, по слуху и по памяти. У меня вообще хорошая память. Я помню наизусть все телефоны, имена, расценки, габариты, объемы, а стихи я запоминаю, стоит прочитать пару раз.
— Стихи про город ты тоже запомнил за два раза?
— Как ты догадалась? — Алекс неожиданно покраснел.
Это было тем более неожиданно, что покраснел тридцатишестилетний мужчина.
— Просто тебе нравится городской пейзаж, а автор стихов явно предпочитает дикую природу. Зачем ты соврал?
— Мальчишество. Извини. Хотел произвести впечатление. Стихи производят на твой тип женщин магическое впечатление.
— Какой еще тип?
— Практически-романтический, самый надежный и симпатичный. Во всяком случае, для меня.
— Я должна тебе верить?
— Но я же верю тебе.
— Ладно, — примирительно сказала я. — Когда же ты со своим удивительным стилем работы находишь время еще и для стихов? Читаешь, пока звучит «Болеро»?
— Хорошо, что напомнила. Приедем к тебе, надо сразу подзарядить мобильник. Я маме читаю, когда захожу повидаться с родителями.
— Маме? Она что, неграмотная или, не дай Бог, слепая?
