Ладно.
Настя Кох песочное кольцо взяла — так не брала бы песочного-то. Не все в руках человека, но многое — в них.
Замечание делать странно. Покровский Насте Кох не сват, не брат.
— А потом голубь влетел в открытое окно, — сказал Кравцов. — Уже светало. Прямо на пол сел. Обычно птица влетает, а потом человек умирает — есть такая примета. А тут женщина сперва повесилась, а потом голубь влетел.
Влетел, выкрутившись из серебряных созвездий, черный силуэт уже и не голубя, а просто птицы, и запульсировал тоже серебряным… И будто увидел Покровский, как качается мертвое тело, монотонно нарезает вокруг тела круги птица и падают, быстрее и быстрее, белые перья.
— Обычно, конечно, птица сперва, — согласился Покровский, — а человек уж потом. Всё так.
— Тут одна пээндэшная птицей поет, — сказала Настя Кох. — На Красноармейской почти следующий дом, где будка чистильщика. В остальном нормальная, но вдруг в разговоре начинает «пьюи-пьюи», и не просто, а совсем другим голосом, как настоящая птица. Тоненько так. Миловидная девушка, так жалко ее. Всех жалко…
Фридман утром, когда ехали на «Семеновскую», тоже сказал, что ему жалко старушек. Но это пассивное чувство. Сильно будешь жалеть — некогда будет работать.
Это и не утро было вовсе, а уже в сторону полудня. Покровский сначала спал в честь субботы дольше обыкновенного, потом держал голову под холодной водой, потом долго созванивался с Ленинградом. Официальный запрос не скоро поможет следствию, к потребностям «масквичей», как в Ленинграде говорили, в Северной столице принято относиться с прохладцей… Все равно с жиру бесятся, подождут. Для срочной помощи нужен молодой коллега-энтузиаст, что не поспешит в очередь за миногой, в Эрмитаж любоваться мумией или, на худой конец, свои завалы с отчетами разгребать, а согласится вместо всех этих радостей помочь далекому коллеге, поехать к некоему Сержу Иванову, который так и не ответил по телефону. После четырех звонков нашел Покровский такого энтузиаста, попросил его наведаться на улицу Фурманова.
Фридман бодрый, одет хорошо, шмотки фирменные. Сначала, главное, скромничал, а постепенно и кеды сменил на импортные кроссовки, сегодня и в джинсах уже явно серьезных… Рулит, насвистывает. На улицах новую наглядную агитацию развешивают. Навстречу выборам в Верховный Совет… Стоп. Вроде бы в прошлом году выбирали в Верховный Совет. А, это РСФСР, а в том году СССР.
Ладно тогда.
Надо, может, было все же лететь в Ленинград…
Серж, успокаивал себя Покровский, мог и не преступника видеть, во-первых, не запомнить его, во-вторых, а в-третьих — объявится Серж, куда денется. Но почему-то вот прямо свербело. Случай на каркасах абсолютно нелеп, но соединяют же его с Гражданской галоши, помноженные на отсутствие отпечатков пальцев на гире, а поверх этих фактов свербит интуиция.
Юноша-старшеклассник, руки в карманы, стоял на бордюре, покачивался, кудрявый, презрение ко всему миру на красивом лице, вот-вот шагнет на проезжую часть, рубаха белая, острые края воротничка. Чем займет себя нынче его праздный, скучающий, раздраженный ум… Может и верно вчерашнее предположение Гоги Пирамидина, что асфальт по парку шалые пацаны раскидали.
В подъезде сильно, до тошноты, пахло жареной рыбой. Вот наконец нужный этаж. Елизавету Ивановну появление Покровского в ее квартире на Большой Семеновской улице потрясло.
«А чего вы пришли?» — в интонации этого вопроса (даже не поздоровалась!) наивность автоматически означала невиновность. Будь замешана — вздрогнула бы и не наглела. Замордованная жизнью недалекая женщина.
Но ты должен подозревать и ее, капитан.
Большая коммуналка в старом доме, высокие потолки, лиловые и фиолетовые, будто много раз заливало. В крохотной — не больше, чем у брата, с крохотным же, в половину обычного, окном — комнатке Елизаветы Ивановны все вылизано, как и у Василия Ивановича на Красноармейской, а за счет ковриков и цветов — гораздо уютнее. Покровский почувствовал неожиданную обиду за Василия Ивановича: отчего сестра не поставит несчастному брату пару таких же горшков с цветочками? Хотя кто из них несчастнее. Василий Иванович катается в тепле, в чистоте, ловит интересных внутренних мух, улыбается людям, всегда в центре событий, ему-то как раз неплохо.
И сколь бы ни была чистоплотна Елизавета Ивановна, в ванной она моется все равно именно в этой, проржавелой не до рыжих уже даже, а до черных чудовищных пятен, а рыжее — это вода у них рыжая из крана течет. Покровскому пришлось мыть руки, поскольку тронул в подъезде перила, а они какой-то дрянью обмазаны, вроде солидола. Под раковиной стоял таз с грязной мыльной водой, в ней чернела дохлая муха.
Казанцева, тихая мать-одиночка, дети восьми и шести лет. Штопаная-перештопанная одежда… на маме такая же. Дети глазастые, любопытные — интересно, дяденька из милиции. Дети в любых условиях — с хорошими, с плохими, с трезвыми, с пьяными родителями, с жуткими соседями, в детдомах — какое-то время остаются живыми существами с блестящими ягодами-глазами. В ком-то это свойство задерживается — пусть и в шагреневом пародийном виде — на годы, на десятилетия. А кого-то реальность быстро приводит в соответствие со своими суровыми законами. Покровский отвернулся, не хотел ловить детские взгляды.
Мать быстро собрала их и увела гулять. И хорошо.
У Казанцевых первая комната из пяти. Вторая и третья закрыты: братья-геологи, один из которых еще и женат на геологине, все время в экспедициях. Оно удобно, казалось бы, когда соседи в отъезде, реже очередь в туалет. Но высказывалась Елизавета Ивановна о геологах с заметным раздражением. «Годами ездют. Где ездют…»
Четвертая комната — та самая каморка Елизаветы Ивановны. В пятой жил Иван Занадворов, невысокий мощный мужик с бугристыми залысинами, красным лицом. Ноги — оценил Покровский — сорок четвертый примерно и есть, большие для такого роста. По специальности рефрижераторщик, вагоны-холодильники по стране сопровождает, то есть тоже «ездит», следит, чтобы электрооборудование функционировало и злоумышленники на стоянках в вагон не проникали. Глаза маленькие, как у свиньи. Ел мясо вареное, свинину, огромный дымящийся кусок в суповой тарелке. Ел также огурец и запивал водкой с утра пораньше, на коммунальной кухне, по-хозяйски, в рваной тельняшке.
Дверца духовки открыта, в ней уютно голубеет газ. На противне — сигареты без фильтра. Подсушивает их хозяйственный Занадворов.
— Что, Ивановна, тебе комнату передают? — встал навстречу Покровскому, услышав из-за двери его беседу с Елизаветой Ивановной.
— Какое там! — махнула рукой Елизавета Ивановна.
Но тут же о чем-то подумала и посмотрела на Покровского с новым интересом.
— Отдайте комнату Елизавете, какого хрена! — грозно велел рефрижераторщик.
Стоял перед Покровским, покачиваясь, глаза мутные, кухонное полотенце зачем-то со стола взял и из руки в руку перебрасывал. Татуировки,
