тупик для отвода глаз, Петровский парк для отвода глаз, а в Чапаевском парке — подлинная цель.
— Но он действительно там без гарантии атаковал, спустя рукава, — сказал Кравцов.
— У тебя все всегда выходит? — огрызнулся Жунев. — Не вышло в Чапаевском, а сразу повторять рискованно. Выжидает теперь.
— Если так, неизвестно, какая там из двух цель, — задумчиво сказал Покровский. — Московская или воронежская…
Заодно вспомнил про Ленинград, протянул Фридману бумажку с телефоном, тот перегнулся через стол, набрал — пусто.
— Может полететь в Ленинград, — задумчиво сказал Покровский.
— Ты уж не разгоняйся так, — поморщился Жунев. — Не такой это перспективный след. Я просто говорю, что варианты разные. А так про асфальт любопытно, согласен.
Покровский сказал, что весь асфальт они с Фридманом привезли на Петровку и отдали на всякий случай Кривокапе, стали раздаваться шутки, что так можно весь Петровский парк, земли-то там много, на экспертизу. Осмелевший Фридман впервые закурил в кабинете Жунева. Пирамидин выкатил еще аргумент против версии псевдоманьяка: пауза в убийствах может быть связана с тем, что маньяк залетный, гастролер (он уже начал просеивать районные предприятия на предмет командировочных из регионов в соответствующие сроки, а районные гостиницы на предмет в соответствующие сроки проживавших). Кравцов сказал, что Чебурашка в троллейбусе мог быть настоящим итальянцем или французом, интуристом, который для экзотики купил оригинальные галоши, его резонно отбрили, что даже в «Березках» настолько оригинальных галош нет. Телефон зазвонил, Жунев сказал в него несколько непонятных остальным слов… Поползло по швам совещание. Жунев поднял руку.
— Закругляемся. Версия о маньяке остается приоритетной. Заново осмотреть место первого происшествия, заброшенный дом, и заново опросить свидетелей несчастного слу… смерти первой старухи… Ярковой. Это Кравцов и Пирамидин.
— Заново о чем опросить?
— Может, кто-то в толпе обратил внимание на стоящих рядом, — пояснил Жунев.
— На потенциального маньяка, которого смерть Ярковой перевозбудить могла? — догадался Фридман.
— И есть еще версия, что злодей выскочил из дома и терся в толпе, — это Покровский поддержал Жунева. Ему понравилась мысль о таком опросе.
— Поработаем, — сказал Гога Пирамидин.
— Кох дальше ходит по пээндэшникам. Семшова-Сенцова — на поиски джигита в чебурашках.
— Бу здэ, — кивнул Гога Пирамидин.
— Это после выходных, — резюмировал Жунев.
— А-а-а…
— А в выходные, если кто вдруг отдыхать не хочет, работаете в логике Покровского.
Вот это дело.
Жунев встал, собрал портфель. Он приходил на работу раньше всех, уходил чаще позже всех, но выходные проводил с семьей.
Перед уходом достал из шкафа новый коньяк, поставил на стол перед товарищами. И то верно, сидели еще почти час, обсуждали планы на завтра.
Насте Кох досталась Яркова, Покровский с утра на Фридмане поедет на «Семеновскую», нагрянет к Елизавете, сестре Василия Ивановича, а потом осмотрит наконец комнату Кроевской.
— Мне тогда жирного, — сказал Гога Пирамидин, имея в виду Панасенко, который прямо жирным-то и не был: это Гога слегка в переносном смысле.
Семшова-Сенцова решили отрядить скрытно наблюдать за Бадаевым.
— Я с ним! — попросился Кравцов. — Если боксер в центре внимания…
— А спать ты когда собираешься? — спросила Настя Кох.
Кравцов на нее зафыркал. Оказалось, он прямо сейчас заступает на дежурство. Не на суточное, только на двенадцатичасовое, но все равно после дежурства надо спать. А он хотел скрыть от товарищей и выйти с утра работать. Пирамидин отвесил Кравцову легкий дружеский подзатыльник.
31 мая, суббота
— Она кассиршей на Павелецком вокзале работала. Сами знаете, какие очереди на вокзале. Сдохнуть проще, если ты не по брони. И он добился, чтобы она вышла к нему на минуту, и сказал ей все… Чтобы она не могла ответить. Должна в кассу бежать. Сказал быстро, что бросает ее, и слинял. А она после смены пришла домой и повесилась. Он одумался, приехал ночью мириться, а она висит. Он волосы рвет. Расстреляйте меня, говорит. А его даже задержать не за что. Еле отпихнули, норовил в кузовок забраться.
— Жуневу как раз нужен обвиняемый по делу об изнасиловании, — вспомнил Покровский.
— И что? — не понял Кравцов.
— Сдай его Жуневу, пусть сознается в изнасиловании, утолит жажду наказания… Посидит пару пятилеток, душу очистит, о расстреле думать забудет. И ему хорошо, и Жунев дело закроет.
— Вы всё шутите, товарищ капитан, — укоризненно сказала Настя Кох. — А она повесилась!
Шнурки на ботинках Настя, конечно, уже привела к общему знаменателю.
Она была права, разумеется, Настя Кох. Ей жилось на белом свете ничуть не легче, чем Покровскому, а во многих отношениях и значительно тяжелее. Но в цинизм она при этом впадать не спешила.
В вопросах поддержания жизнедеятельности индивидуума важную роль играет такая ненаучная фигня, как надежда. Будто будущее может чем-то от настоящего отличаться в лучшую сторону.
Надежды и прочие мечты, как правило, не сбываются. Факт этот хорошо известен большинству живущих на планете Земля. Но в конкретном случае Насти Кох вполне, между прочим, возможны изменения, перестань она сама к себе относиться как к некрасивой. Да, не самая стройная, и лицо скорее на манер не самого благородного овоща, нежели какого-либо экзотического фрукта, но кто сказал, что лица должны быть на манер фруктов. Многие даже страшные женщины находят себе поклонников, а Настю Кох и страшной-то в полной мере не назовешь…
Будто кто-то внутри Покровского щелкнул сухой бессмысленной палочкой, переломил ее пополам.
Сидели в буфете Дома офицеров. Покровский пил минералку и кофе (дрянь офицеры сварили), Настя Кох чай, Кравцов как раз дюшес. Почему как раз? Это после дневного лектория («Реки Московской области») спускались по лестнице люди, кое-кто заворачивал в буфет. Усатый пенсионер, похожий на И. М. Воробьянинова, тощий, высоченный, напряженный, очки блестят, строго спросил:
— Есть ли у вас ситро?
— Нету. «Дюшес», «Буратино»…
— Я бы предпочел ситро.
— Ситро нет.
— Нет ситро? Гм. В иную эпоху с вас бы строго спросили.
— Э-э-э… «Боржоми»?
— «Боржоми»! Невежда! Третий год у вас нет ситро! Третий год! Днепрогэс быстрее построили…
Каждая следующая реплика Ипполита Матвеевича звучала на тон раздраженнее, он уже начал подрагивать разными частями тела, так стремительно происходит все у невротиков. Жена или дочь, в более современном стиле особа, державшая его под руку, увлекла усача к выходу, а он кричал: «Ты не можешь не понимать, что это прямое свинство», а уже на выходе, в дверях с одной чудом сохранившейся витражной четвертинкой, озаренный вспышками рубинового и зеленого: «„Буратино“! Вы только подумайте, „Буратино“!»
Не понял только Покровский, из чего логически вытекла «невежда». А старик вышел в последний день весны, унес эту маленькую тайну. И Днепрогэс, кажется, дольше строили, чем три года…
