меня своими зелёными, как у кота глазами. Пожалуй, пора было перестать врать самой себе и делать вид, что ничего не происходит. Чувства, которые я испытывала к Голицыну были гораздо теплее, чем дружеские. Меня тянуло к нему, хотелось коснуться, обнять. Отчего-то было мучительно важно выглядеть в его глазах правильно. И наверное, поэтому не могла исполнить своих тайных желаний.
Я улыбнулась своим мыслям, ловя взгляд Голицына на себе.
– Вера Павловна, Вы знали, что у Вас самая красивая улыбка на свете? – Удивиться я не успела. В следующее мгновение граф оказался неприлично близко, целуя меня. Настойчиво, уверенно. Разве я могла не поддаться искушению? Подалась навстречу, отвечая на поцелуй, хватая мужчину за руку и переплетая наши пальцы. Между нами была проклятая ткань перчатки, но движение всё равно получилось чувственным, гораздо более красноречивым, чем поцелуй.
Голицын сделал шаг вперёд, вжимая меня в перила балкона, не давая возможности сбежать. Да я и не собиралась. Был ли в этом смысл, когда потаённое желание исполнялось?
Однако всё испортило одно неловкое движение. Я двинула локтем, задевая чёртов бокал, который, конечно, сорвался вниз и со звоном разбился где-то внизу. Граф отпрянул, испуганно глядя на меня, я с трудом переводила дыхание. Сердце стучало где-то в горле, и больше всего на свете мне сейчас хотелось продолжения… Не выступления, а поцелуя!
Сергей Александрович выпустил мою руку, глядя на меня так, будто только что увидел.
– Нам… – Голос его охрип. – Вам надо идти, мадемуазель. Нельзя заставлять ждать императрицу.
Когда мы вернулись в гостиную, я сразу поняла, что что-то неуловимо изменилось. Разговоры стали тише, взгляды ещё внимательней. Центр маленькой вселенной сместился к невысокой женщине в чёрном крепе. Возле неё сидел Пётр Александрович, и сердце моё ёкнуло, предвкушая беду.
Рядом со мной вырос Александр Павлович, проводил к императрице. Толстого как ветром сдуло.
– Вот, матушка. Наш юный талант. – Он мягко подтолкнул оторопевшую меня ближе. – Вера Павловна Оболенская.
– Ваше Величество. – Я сделала церемониальный книксен, поцеловала протянутую руку. Но взгляд императрицы до боли напоминал взгляд генеральши.
– Наслышана, наслышана. – Степенно проговорила женщина, кивнула в сторону инструмента. – Прошу, мадемуазель, продемонстрируйте Ваш талант. – Последнее было сказано так, что я сразу поняла, что восторженное мнение сына Мария Фёдоровна не разделяет.
Что же, ничего не оставалось, кроме как, проследовать за своё место – за инструмент.
Стараясь отринуть всё лишнее – и тяжёлый взгляд синих глаз, и жар, что до сих пор играл у меня на щеках после поцелуя Голицына, я играла. Не без запинок, но как мне казалось – хорошо! Однако прежних восторгов не было слышно. Чем больше я играла, тем мрачнее становилась атмосфера в комнате. Я перебровала, кажется, всё что знала! Александр, чувствуя, что дело катится в пропасть, попросил меня сыграть что-то знакомое, и я завела нудного Генделя.
Как только я исполнила последнюю ноту, Мария Фёдоровна встала. Весь зал, как по команде, поднялся следом. Подскочила и я. Императрица одарила меня презренным взглядом.
– Александр, у меня что-то разыгралась мигрень. – Бросила она сыну, и под аккомпанемент шуршащих юбок, возвышающаяся над кланяющимися придворными, императрица-мать вышла из гостиной. Это была катастрофа.
Глава 15
Всю дорогу до дома мы с Сергеем Александровичем хранили молчание. Как мне показалось, он чувствовал себя немного неловко, хотя и заметно волновался, а я была совершенно разбита произошедшим. Граф пытался как-то меня подбодрить, но его старания уходили в молоко. Совершенно не было желания изображать из себя жизнерадостную, благодарную за всё на свете барышню. Достаточно того, что у меня хватило сил на то, чтобы вежливо попрощаться с государем и Елизаветой Алексеевной, которая по доброте своей душевной тоже пыталась меня утешить.
Как только мы добрались до дому, я поспешила откланяться, сославшись на смертельную усталость. Сергей Александрович лишь поклонился мне вслед, не смея останавливать.
У себя в покоях я со злостью принялась рушить свою аккуратную причёску, кидая на стол многочисленные шпильки. Сняла с себя одежду сама хотя это и далось мне с некоторыми трудностями, упала в постель, надеясь забыться сном, но не тут-то было.
Тревожные мысли терзали меня будто дикие звери. Сомнений в том, что это дело рук Толстого – никаких. Если он легко смог убедить императора ещё до памятного вечера во дворце генерал-губернатора в моих исключительных способностях, то рассказать императрице несколько гадостей не составляло никакого труда. Моё выступление было обречено на провал с самого начала. И хотя императорской чете я вроде бы приглянулась, завтра весь Петербург будет болтать о моём фиаско перед Марией Фёдоровной.
С другой стороны…
Я нетерпеливо перевернулась на другой бок, подбирая под себя подушку, глядя на тёмные шторы, но видя там лишь лица и смутные образы.
С другой стороны, разве не этого я добивалась – чтобы обо мне говорили. Пускай не совсем так, как мне хотелось, пускай слухи обо мне пойдут один, гнуснее другого. Но зато говорить-то будут! Быть может, так даже лучше. Окунувшись в эту игру, я совсем позабыла об изначальной цели своих манипуляций – попытке найти другого путешественника во времени. А значит, возможности вернуться домой. И тот факт, что говорить обо мне будут много и разное даже быстрее привлечёт внимание, чем просто пустое восхваление до небес. Люди по природе своей с большим удовольствием злословят, промывают косточки и копаются в чужом грязном белье, чем хвалят и признают чужие заслуги.
Успокоенная этой мыслью, я смогла наконец провалиться в сон под шум начавшейся грозы.
Наутро гроза превратилась в унылый, накрапывающий дождик. И несмотря на все рациональные доводы, настроение у меня всё равно было под стать питерской погоде. Ко всему прочему завтракала я в гордом одиночестве. Аглая сообщила, что барин изволил уехать просил кланяться и передавать, что вернётся через пару дней.
В голове моей мелькнула вялая мысль о том, что можно снова попытаться вскрыть комнату наверху. Мелькнула и исчезла, так и не оформившись в желание действовать. Я поняла, что уже давно списала ту дрожь медальона на случайность. Раз в день, перед сном я проверяла «помощника» на наличие признаков жизни. И изо дня в день ничего не находила. Надежда сменилась отчаянием, отчаяние – безразличием.
И пожалуй, если бы не Аглая, я бы так и предавалась своему унынию. Видя, что на мне лица нет, экономка нагрянула в моё убежище в библиотеке и заявила:
– Если Вы,
