И вдруг произошло что-то странное, болезненно отозвавшееся в нас.
Это был протяжный, тихий смех, раздавшийся откуда-то из-за окна, зловещий и отчаянный, и в то же время жалобный, как плач ребенка.
Мы оба взглянули в окно и в лунном сиянии за стеклом пред нами обрисовалась белая фигура с маленьким, окруженным черными волосами, лицом: то была девушка. Она походила на призрак и лунная ночь придавала ее бледности какой-то янтарно-мертвенный отблеск. С ее широко раскрытых глаз, казалось, смотрел на нас холодный ужас и из оскалившихся сжатых зубов лился протяжный жалобный хохот.
— Доктор и мой прелестная мама — какой стыд!
С этим восклицанием белое привидение охватило свой лоб руками и закачалось на месте. В этот же момент пред ней откуда-то появилась дряхлая, знакомая мне старуха с белыми, как снег, торчащими вокруг головы волосами. Подхватив на руки девушку, она громко заговорила густым старческим голосом по-грузински. Тамара перевела впоследствии ее слова так:
— Не смотри на них больше, моя детка: ведь ты уверилась теперь, хотя не верила мне, твоей старой няне. Вот это Кандинский — отравитель, а эта красивая змея — ты ее тоже знаешь — твоя мачеха. Уйдем отсюда. Говорю тебе: из их глаз выползают змеи и пьют кровь твоего сердца…
— Няня, дай мне нож… Я не хочу больше жить…
Старуха, обвив руками талию девушки, заставила ее отойти от окна, и две фигуры, промелькнув за деревьями, скрылись.
Я перевел свои глаза на Тамару и изумился: вид ее был поразителен.
Она стояла предо мной с неподвижностью монумента, с лицом таким бледным, что оно было как бы вырезанным из слоновой кости, и от этого лица веяло теперь холодом и неприступной гордостью. Казалось, в ней внезапно ожили какие-то дремавшие прежде чувства и наполнили ее уязвленное сердце. Я стал на одно колено, взял ее руку и почтительно поцеловал.
Ее губы чуть-чуть раскрылись в улыбке, но видимо, желая побороть себя, она нахмурилась и, сделавшись дивно хороша, сказала:
— Что означает эта выходка?
— Я твой рыцарь до гроба и оказываю тебе честь, как рыцарь своей даме.
— Ты шутишь, но, признаюсь, неудачно. В моей душе бур я и она не утихнет, пока жива… Как она сюда попала?
— Допускаю, что адский огонек ревности вознес ее на эти горы.
— И смеет она ревновать — этот скелет!.. Кандинский, ты должен снять с моей души этот камень…
— Камень!.. — проговорил я с притворным удивлением.
— Противный человек, ты должен знать, что в душе моей, там — ад.
«Наконец-то», — подумал я в чувстве охватившей меня радости.
— Бедная девушка!.. Я ее хотела бы любить, но не могу… Ненависть подымается во мне и гасит последние искры чувства. Я чувствую, что сердце мое превращается в лед… Как я ее любила бы…. Но, противный скелет, что она думает теперь — воображаю… Как это вынести… Оставь меня…
— Тамара!..
— Оставь меня!..
Она сделала резкое движение к двери.
— Зачем же волноваться так, не понимаю.
Она гордо выпрямилось.
— Между нами все кончено. Среди нас двух вечно будет стоять этот скелет, в котором имеются глаза, уши, сердце, понимание позора, до которого я дошла, и этот скелет будет видеть, слышать, понимать… Между нами все кончено.
Она решительно шагнула к двери, но я преградил ей путь.
— Тамара…
— Прочь!.. Между нами все кончено.
— Надо объясниться…
— Ты должен понимать без слов, слышишь ли, должен. Я в бездне позора и стыда. Ты должен раскрыть дверь свободы. Вот все.
Она снова сделала резкое движение к двери.
— Какой у тебя, однако, властный вид.
— Да, да — властный. Ты должен знать, что делать надо, и освободить меня, если только твоя железная воля — не плод твоего воображения. Неблагородно и грубо впутывать в свой план слабое создание — женщину.
— Хорошо, — проговорил я, не понимая, что своими словами она подняла во мне моего божка — «самолюбие». Железный доктор овладел воображением моим и я решительно проговорил:
— Дверь свободы непременно раскрою, хотя бы на страже у ней стояла целая дюжина ангелов-хранителей невинной души.
— Удивительно странные слова, мой друг, и, конечно, я не понимаю их. Однако, знаешь, мне кажется, что эта ночь как бы сорвала с тебя венец величия…
Она насмешливо улыбалась.
— Мы оба пали…
— Как понимать это?
— Да, пали…. Ты развенчан, дружок…
Она улыбнулась презрительно и чрезвычайно коварно.
— Развенчан?
— Совершенно, — проговорила она с ударением и посмотрела на меня смеющимися глазами. — Ты такой же, как все вы, мужчины, и знать это меня страх как подбивало. Теперь я не позволю тебе себя мучить, скорей наоборот. Ты можешь быть моим любовником, моим рабом, но деспотом моим — никогда.
— Ну, Тамара, твои слова мне кажутся очень странными. Я верил в твою любовь…
— Любовь!.. мой милый философ, не ты ли доказывал, что существуют исключительно одни организмы. Ну вот, они в наличности — женский и мужской. Две арфы разыграли в эту ночь самую бурную пьесу своего репертуара. Больше ничего и нет.
Под влиянием досады, я невольно сказал:
— Все-таки ты уверяла, что любишь меня.
— Э, э, дружок, фразой этой ты изменяешь себе, я — нет. Организмы и ничего больше, а ты еще захочешь, пожалуй, каких-то идеалов. Это дико.
Со смехом в лице она раскрыла дверь и мы вышли.
Звезды начали блекнуть. Опьяняющая ночь прошла и я подумал, что с появлением солнца я снова должен буду превратиться в холодного, положительного медика. Да, но как это сделать? Я все с большим недоумением и, признаться, с невольным уважением посматривал на свою Тамару. Она шла, не глядя на меня, с видом неизъяснимой холодной гордости и такая мрачная, что ее лицо казалось заволоченным тенью. Несмотря на силу своего собственного характера, я чувствовал ее непобедимое влияние на меня и положительную невозможность жить без нее. Пользуясь нашим уединением, я попробовал ее обнять.
— Это что еще!.. — прошептала она гневно и в ее глазах сверкнуло мрачное пламя. — Кандинский, — я твоя любовница — это факт, против которого я вовсе не думаю возражать. Но, повторяю, между нами все кончено… если ты не откроешь дверь… Впрочем, даже и в этом случае все равно: за всякое неуважение ко мне я сумею отплатить. То, что было, может повториться вновь, но оргии ночи и ее бесстыдство нисколько не должны мешать оказывать мне уважение днем.
Это был ребус, который надо было разобрать, и я стал в тупик.
— Хорошо, ваша мрачность, — проговорил я тихо и колко, — постараюсь запомнить этот первый опыт женской самостоятельности.
