Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 98
Боковая дверца услужливо открылась. И вошла «женщина» — распаренная, дородная, налитая, упругая. Сквозь полотняную рубаху, прилипшую к горячему влажному телу, проступали приятно возбуждающие рельефные формы крестьянской Венеры — огромные груди, монументальные бедра, булыжные колени широко расставленных ног. Венера улыбалась. Зубы были хорошие, ровные, белые. На красном скуластом лице сияли две желтые точки раскосых глаз. Соломенные волосы были кое-как убраны в хвост, но от работы и пара пряди выбились и темными влажными виляющими струйками спускались по разморенному лицу, широким сильным плечам, груди. Банщица указала на скамью, что-то рявкнула по-русски, не переставая глупо улыбаться ни бельмеса не понимающей иностранке. Анна послушно легла и прищурилась от ожидания и страха. И тут баба обрушила на нее шайку горячей воды и затем обрушилась сама — всей своей былинной монументальной русской тяжестью. Грубыми красными руками вмяла тонкую безвольную мисс Листер в мокрую склизкую плоть деревянной скамьи. «Она меня вымыла буквально с ног до головы — она даже терла мочалкой мой лобок и внутреннюю часть бедер. Но, к счастью, моей служанки не было, и я не сопротивлялась».
Потом снова шайка воды, погорячее. И кульминация — березовый веник: «Господи, как же меня пропарили, слов нет».
Анна вместе с Паниной отходила от пытки в третьем зале — дежурно-уютном, бордельно-игривом. Посидели в мягких креслах, выпили горячего чая. Листер не могла произнести ни слова — ее разморило, голова гудела, перед глазами раскачивались бедра, волнующие груди, волнистые пряди волос взмыленной красной улыбчивой «женщины», и неприятно свистели березовые прутья. Панина что-то рассказывала, должно быть смешное. Но Анна ничего не слышала. И едва помнила, как ее расчесала и одела служанка Гротца и как они доехали до дома. Она заснула сразу, мертвецким мужицким сном.
С графскими друзьями
Добрым приятелем Панина был умница-ученый Григорий Фишер. Подругой Александры Паниной была Настасья Окулова, великая щеголиха и тряпичница. Люди настолько разные, что сложно было их представить за одним обеденным столом. Но сиживали, обедали, играли в карты и чувствовали себя уютно и легко благодаря остротам графа и добросердечию его супруги.
Григорий Иванович Фишер фон Вальдгейм, прирожденный ботаник, очень любил цветы — даже слышал их голоса. И сам был немного похож на растение — длинный, тонкий, бледный, тихий, с оливковыми глазами, мшистыми бакенбардами, легкой облачностью одуванчиковых волос над покатой прогалиной лба. Григорий Иванович был тактичен и стеснителен. В большом свете страшно тушевался. Рассказывать истории не умел и даже за кафедрой в Медико-хирургической академии, перед зеленым роем безобидно жужжащих студентов, нервничал, заикался, путал латинские слова. Много лучше у Григория Ивановича получалось состоять, составлять и собирать. Он состоял в десятках обществ, редакций, университетов и академий. Составлял гербарии, учебные пособия, таблицы ископаемых, списки редких видов растений. И собирал пышные коллекции всего, что растет, ползает и стрекочет, чем богаты бездонные недра древней планеты: минералов, драгоценных камней, самородков, корней ископаемых деревьев, клыков ихтиозавров, бивней мамонтов и скудных окаменелостей вечно голодных неандертальцев. Был тут и ярмарочный курьез — пыль лунных кратеров, подозрительно похожая на муку.
Портрет Г. Фишера. П. Ф. Э. Жиро, 1820-е
«Необычайно умный и приятный человек» профессор Фишер часто навещал Листер и Уокер, обычно утром или около полудня — пил с ними чай, угощался тощим печеньем, расплачиваясь вкусными историями и своими брошюрами. «Он подарил мне несколько интересных минералов, принес и надписал четыре книжицы. И рассказал много любопытного о компании Наполеона. К примеру, как в 1812 году русские соорудили и подняли воздушный шар, якобы чтобы следить за перемещением французов, а на самом деле для того, чтобы сбросить с него зажигательные ракеты, — кажется, русские подожгли собственный город!»
Ученый не был светским львом, не слишком тонко разбирался в нюансах этикета. Но, узнав, что Анна, подобно ему, горит благородным пламенем науки и к тому же, как он, была ученицей Жоржа Кювье, прославленного натуралиста и анатома, решился пригласить британок в гости. Листер была польщена — она предвкушала симпатичный обед и вкуснейшие ученые разговоры. Приехали в три. Григорий Иванович представил семейство — бледную жену и выводок бесцветных дочек, сделавших поочередно вежливый немецкий книксен. И сразу же утащил Анну к себе, в кабинет, в ученую нору, оставив мисс Уокер под присмотром своей ласковой супруги.
Кабинет уважаемого Григория Ивановича был выдержан в лучших профессорских традициях. Серьезный, дубовый, крепкий, как ум хозяина, обсыпанный благородной седой пылью. Повсюду валялись раскрытые книги, даже на ковре, словно тяжелые прожорливые бабочки на пестром турецком лугу. По стенам — забавные картинки из жизни дикой природы: осклабившиеся дикие коты, проказливые стрекозы, какие-то мадагаскарские кровопийцы в панцирях, а меж ними, опасной энтомологической шуткой, — портрет усастого Николая I в кирасе. В двух самых темных углах кабинета мерцали осторожные паутины. И было сложно понять, профессорская это неаккуратность или они повешены здесь намеренно, в сугубо научных целях.
Улыбаясь, потирая от удовольствия руки, Фишер подошел к дородному шкафу, подумал секунду и вытащил из середины, из самого брюха, ящик с остекленными рамами. В них дрожали бабочки. Потом оттуда же полезли засушенные богомолы, цикады, палочники, скарабееи и тараканы неприлично огромных даже для России размеров.
О бабочках Фишер рассказывал вдохновенно, распахнув глаза, широко раскрывая рот, взмахивая костлявыми желтыми пальцами, будто остовами крыльев. Говоря о жуках, надувал щеки — казалось, толковал о русских бюрократах. О своих любимцах, нежно-зеленых богомолах и грациозных палочниках, профессор говорил с округлой медовой нежностью: он задерживал дыхание, прищуривался, нос его сказочным образом удлинялся, губы вытягивались трубочкой — в этот момент он походил на диковинное насекомое, сосущее незримый нектар.
Требовательный резкий звонок из столовой пробудил профессора — он испуганно оглянулся. Вспомнил, что их ждут гости, семья, обед. Они выбрались с Анной из ученой норы и переползли в столовую. Фишер бегло, бурча под нос, представил гостей — казалось, люди его почти не интересовали. За столом сидели господин Хайман, польский доктор, его двоюродный брат, профессор химии в университете, и еще какие-то ученые мужи, имена которых Анна не разобрала.
Доктор Хайман был самым ярким в бедной коллекции фишеровских гостей. Он знал всё и даже цены на модные товары и русские меха. «Этот маленький, умный, черноглазый господин сказал, что меха и индийские кашмирские шали дешевле в Париже, однако все же русские сибирские меха выгоднее покупать в России. Самые лучшие соболя — с Камчатки. Они дороги, но никакие другие с ними не сравнятся. Американские соболя гораздо хуже качеством. Но мех русского голубого песца в два раза дороже самого лучшего соболя. Накидка из соболиного меха среднего качества стоит здесь примерно 3 тысячи рублей, такая же, но лучшего качества — около 10 тысяч. Выгоднее всего покупать меха в Санкт-Петербурге. Хайман посоветовал зайти в императорский кабинет Аничкова дворца — там часто проводят аукционы мехов, полученных в казну в качестве налогов. Там они лучшие — и потому на эти торги съезжаются самые важные купцы. Сам доктор приобрел в октябре отличный мех, но сказал, что аукционы устраивают обычно в сентябре. Это нужно уточнить. Хайман также заметил, что русские торговцы местным дамам всегда завышают цены, потому что дамы, в отличие от господ, любят торговаться».
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 98
