я так сидел, забывшись взором и испытывая, как во мне протекают некие, — пока еще неявные, но явно благотворные, — преображения. Чудилось: пламень души, подернутый пеплом и тлевший под ним доселе, разгорается с новой, небывалой мощью. А когда ж очнулся от сей целительной грезы, глаза мои полны были слез, скатывающихся по лицу и на грудь ниспадающих… теплых слез душевного облегчения…
В ту ночь я не спал, витая между явью и сновидением, вновь и вновь переживая — в протяженных мгновениях этого неопределенного, а посему беспредельного состояния — впечатления минувшего дня; и чистый, глубокий голос Себастиана вещал во мне столь внятно, столь полнозвучно, что Морфею59, надо мной ворожившему, никак не удавалось его затушить, — ибо то был глас пробуждения…
Но внезапно я будто сорвался в черную пропасть, вмиг посреди смятенного морока действительности очутившись. Эвангел, аккуратно покачивая меня одной рукой за плечо, другой удерживал подсвечник, гулко разгонявший предрассветный сумрак окружения.
— Что такое? — встрепенулся я. — Себастиану хуже?
В ответ старец утвердительно потряс головой; блики пламени высвечивали в его глазах тревогу, подобно тому как безмолвные зарницы вспыхивают средь громовой пучины туч.
— Буду через пару минут, — заверил я.
Эвангел кивнул с признательностью, несколько разредившей тень его взволнованного лица, поставил свечу на стол и удалился…
Когда я прошел в покои Себастиана и к нему приблизился, он не уловил моего присутствия: веки были сомкнуты, и глаза под ними лихорадочно петляли. По всему его телу пробегали судороги, учащенно вздымалась грудь, трепетали губы. Но стоило мне коснуться разгоряченного лба, как очи Себастиана разомкнулись и с незамутненной ясностью в меня вгляделись.
— Деон… Эвангел не дал вам выспаться? — спросил он слабым полушепотом.
— Ваше состояние ухудшилось… — молвил я.
— Пожалуй, — согласился Себастиан, тяжко дыша. — Пока я владел собою, недуг не мог мной овладеть… но расслабление спустило его с узды…
— Позвольте дать вам опия в каплях, — предложил я. — Это снадобье облегчит ваши страдания и обеспечит крепкий сон.
— Нет, Деон, благодарю вас, — с твердой мягкостью отказался Себастиан. — Скоро я усну самым крепким сном, какого только можно пожелать. Ныне же мне необходимо пребывать в полном сознании… Эвангел, — обратился он к стоящему у изножья кровати старцу, — во сне я видел Лаэсия… Мы находились по противолежащие берега реки… то была необычайная река: вода ее темна и недвижна, и вместе так чиста, что чудилось, будто звезды, кои сплошь усеивают гладь, не отражаются в ней, но возлежат на поверхности… словно лилии ночные… И Лаэсий, раскрыв объятья, призвал меня перейти эту мистическую реку вброд.
Эвангел схватился левой рукой за сердце, а правую простер к Себастиану, точно моля не кидаться в стремнину.
— Я часто вижу сны, — бесстрастно продолжал Себастиан. — Но то был не простой сон… такая в нем заключалась явственность, какая не присуща самой реальности… Лаэсий сказал мне, что мое время пришло… что пора преодолеть водораздел вечности…
Эвангел склонил голову (безутешную покорность выражая).
— Помни, друг мой, — гласил Себастиан, — не то главное — сколько проживешь, но то — как проживешь. Я знал лишь благость умственного труда и нравственного просвещения, не ведая ничего, что могло бы отвлечь меня от моей экзистенциальной цели, отрешить от моей подлинной натуры, разобщить с моим логосом. Существование мое было недолгим, но обширной была моя жизнь, ибо оная измеряется не временем, каковое есть форма без содержания — душою, каковая есть содержание формы… «И как с пользой проведенный день ниспосылает здоровый сон, так плодотворно прожитая жизнь дарует мирную смерть»… Не Лаэсий обращался ко мне в сновидении — я сам — мой дух, себя познавший… моя воля… Я уверен, что готов восприять последнее откровение бытия — самый неразрешимый его секрет… (и, вероятно, оттого неразрешимый, что нет в нем никакого секрета)… — фантомный взблеск мелькнул в темных зрачках Себастиана. — Весь мой восходящий путь постижений вел меня к сему бездонному обрыву — космосу забвения, в который гляжу с замиранием, но без страха… Ибо я всегда помнил: искусство жить и искусство умирать — одно и то же искусство…
Эвангел стоял все также прямо и бесшумно. Он не плакал, не стенал; ни один мускул не дрогнул на его понуренном лице; смирно свисали руки.
— Послушайте, Себастиан, — сказал я с вескостью (себе внушить стараясь), — у вас нет достаточных оснований делать столь поспешные и столь категоричные прогнозы. Как врач могу заверить вас, что интенсивная лихорадка — это борьба организма, исход которой не предопределен заранее. И вам, будучи в расцвете лет, напротив бы, стоит полагаться на свои младые силы, нежели утверждать их обреченность.
— Вы не понимаете, Деон, — кротко возразил Себастиан (светлая улыбка брезжила во взоре, но лишь едва губ касалась, лик неизъяснимой трогательности исполняя). — Вы не способны сознать, что значит проводить дни и годы наедине с собой; в заповедной тиши непроизвольно, но неусыпно прислушиваясь к току жизни, через все естество проходящему… Мое изолированное развитие способствовало тому, что я, пожалуй, чрезвычайно тонко для человеческого существа постиг свой организм, бесперечь вникая в механизм его слаженных процессов… Сейчас я внятно чувствую, как с необратимостью истекает витальная энергия, и маятник жизнедеятельности методично умеряет свой ход. Но прежде всего: испытываю настроение неземного покоя и ублаготворения… Смирение… Освобождение…
С минуту, прикрыв веки, Себастиан молчал.
— Эвангел… — молвил он тихо (и притом громогласно). — Ты готов?
Немой старец поднял лицо, твердость взглядом выказывая.
Я пребывал в растерянности. За всю свою практику ни разу не довелось мне лицезреть, чтобы кто-либо признавал смерть с такой осмысленной решимостью, сорвав на подгнившем корню цветок надежды, последний лепесток коего обыкновенно опадает в тот самый миг, когда гаснет последний луч сознания. Я не ведал, что возразить, как опровергнуть спорную предрешенность, ибо не смел усомниться в самопознании Себастиана, точно так, как не смел в нем усомниться Эвангел. Мы непререкаемо верили этому исключительному человеку, поскольку мысль его, казалось, была чужда заблуждений, а слово не допускало неправды.
— Деон, — произнес Себастиан, сочувственно на меня глядя, — я неустанно сражался за жизнь — за свободу; но теперь, отстояв право быть человеком — исполнив свой личностный долг, мне следует сложить копья, дабы открытой грудью встретить неизбежное, как встречают желанное… А что может быть желаннее для живого существа, нежели абсолютные мир и покой?.. Я не говорю о презрении к смерти, — то значило бы презирать жизнь, — я говорю о готовности к ней, каковая есть стремление жить. Уверенный в своей смерти — уверен в себе — уверен в жизни своей. Но кто страшится небытия, тот страшится
