Впрочем, в отличие от дочери, Элоиза знала это наверняка.Только в прошлом месяце они дважды встречались и обсуждали, как лучше поступитьс Габриэлой. Все было решено, но матушка Григория, по-видимому, не ожидала, чтодевочка будет так напугана и расстроена.
Она полагала, что миссис Харрисон сумеет как-то подготовитьсвою дочь к предстоящим изменениям в ее жизни.
— Здравствуй, Габриэла, — величественно произнеслаона. — Меня зовут матушка Григория. Твоя мама, наверное, сказала, что тебепридется некоторое время пожить с нами, в нашем монастыре…
На губах настоятельницы не было ни тени улыбки, но глаза еепоказались Габриэле добрыми. И тем не менее она не могла успокоиться такбыстро. Поэтому она только отрицательно помотала головой и вновь залиласьслезами. Она не хотела здесь оставаться. Ни за что!..
— Ты останешься здесь, пока я буду в Рино, —ровным голосом проговорила Элоиза, и настоятельница с интересом глянула на нее.Ей было совершенно очевидно, что девочка впервые слышит о монастыре и о том,что ей придется прожить здесь сколько-то времени. Кроме того, ей очень непонравилось, как миссис Харрисон обращается с дочерью, но она промолчала.
— Ты… ты надолго уедешь? — Габриэла подняла глазана мать и посмотрела на нее со страхом и надеждой. Как бы ни относилась к нейЭлоиза, кроме нее, у девочки все равно никого не было. «Быть может, —пронеслось в ее голове, — это такое новое наказание за то, что я не любиламаму и не слушалась ее?» Может быть, Элоиза давно догадалась, что по временамдочь просто ненавидит ее, и привезла Габриэлу в монастырь, чтобы здесь еенаказали за скверные мысли?
— Я пробуду в Рино полтора месяца, — ответилаЭлоиза, даже не подумав как-то утешить дочь. Она даже отступила от нее наполшага, когда Габриэла попыталась ухватиться за ее юбку. Настоятельницавнимательно наблюдала за обеими.
— А в школу? Как же я буду ходить в школу? —воскликнула Габриэла, цепляясь за эту идею как за свое единственное спасение.
— Ты будешь учиться у нас, — вступила матушкаГригория, но это нисколько не утешило Габриэлу. Ей было страшно как никогда вжизни. Пусть лучше мама бьет ее каждый день. Все лучше, чем оставаться в этомстрашном доме, где живут страшные старухи, где все ходят в черном, где вокругодни глухие толстые стены и на каждом шагу висят большие, страшные распятия.Будь у нее выбор, и она бы с радостью отправилась с мамой домой, пусть даже тамее ждала самая жестокая порка, но никакого выбора у нее не было. Элоиза решила,что Габриэла должна остаться здесь. Значит, так и будет.
— У нас уже есть две девочки-пансионерки, —объяснила мать-настоятельница. — Правда, одной из них уже четырнадцать, адругой — почти семнадцать, но, я думаю, ты с ними подружишься. Сначала они тожеплакали, но потом им у нас понравилось.
Она не упомянула о том, что девочки были сиротами Ихродители погибли. Девочки приходились двоюродными сестрами одной из послушницордена, и по ее ходатайству матушка Григория согласилась приютить обеих вмонастыре, пока не будет найден какой-либо выход.
Что касалось Габриэлы, то, как считала настоятельница,пребывание в обители было для нее временной мерой Два, в крайнем случае — тримесяца, как сказала ее мать.
Потом девочка вернется домой.
Настоятельница ждала, что миссис Харрисон объяснит этодочери хотя бы сейчас, но Элоиза молчала, и матушка Григория вновь подивиласьстранной напряженности, которая существовала между матерью и дочерью.
Она буквально бросалась в глаза, но ее природунастоятельница понять не могла. У нее сложилось впечатление, что девочкасмертельно боится матери. Она отбрасывала такое объяснение как невероятное,хотя оно настойчиво возвращалось снова и снова. Возможно, решила наконецнастоятельница, все дело в семейных сложностях.
Она знала, что полтора года назад отец девочки оставил семьюи в ближайшее время собирался жениться во второй раз. Элоиза ехала в Рино, гдедолжен был состояться бракоразводный процесс. Настоятельница, разумеется, этогоне одобряла, однако она была далека от того, чтобы читать проповеди миссисХаррисон. В данном случае ее заботила только Габриэла, которой предстоялопрожить в сестричестве до тех пор, пока ее мать не вернется в Нью-Йорк.
Габриэла продолжала громко всхлипывать, Элоиза бросиланетерпеливый взгляд на часы. Брови ее подскочили чуть не до самой прически.
— Мне пора идти, — поспешно объявила она. —Иначе я опоздаю к поезду.
Но не успела она сдвинуться с места, как маленькая ручкаметнулась к ней и вцепилась в ее юбку.
— Мамочка, миленькая, пожалуйста!.. Не бросай меня! Ябуду хорошо себя вести, клянусь! Пожалуйста, позволь мне поехать с тобой!..
— Не говори глупости! — сердито отрезала Элоиза и,борясь с отвращением, принялась отрывать от юбки тонкие пальчики дочери.Никогда прежде Габриэла не позволяла себе хвататься за нее, и Элоиза была внесебя от гнева и презрения.
— Рино — не самое подходящее место для маленькихдевочек, — вмешалась матушка Григория и, бросив на Элоизу короткий,неодобрительный взгляд, добавила:
— Впрочем, как и для взрослых.
Она не знала, что Джон Уотерфорд уже зарезервировал дляЭлоизы номер в одном из самых роскошных ранчо-пансионатов[2] вокрестностях Рино. Они собирались прожить там вдвоем все полтора месяца, аможет быть, и больше. Джон хотел научить Элоизу ездить верхом по-техасски.
— Твоя мама скоро вернется, Габриэла, — добавиламать-настоятельница гораздо более мягким голосом. — Вот увидишь — ты и незаметишь, как пролетит время…
Но все было бесполезно. Матушка Григория видела, что девочкаохвачена паникой и что Элоизе на это ровным счетом наплевать. Она, похоже, дажене замечала состояния дочери.
В этой ситуации настоятельница приняла единственно верноерешение. Выйдя из-за стола, она чуть заметно кивнула Элоизе в знак того, что таможет идти, а сама шагнула к Габриэле.
— Веди себя хорошо, слышишь? — сказала Элоизадочери, подтягивая перчатки и поправляя на плече сумочку. На губах ее появиласьлегкая улыбка — наконец она избавилась от этой вечной обузы. Выражениеглубокого горя на лице дочери нисколько ее не тронуло — Элоиза откровеннорадовалась близкой свободе.
— И не вздумай шалить, — добавила онастрого. — Если я только узнаю, что ты не слушалась…
Они обе знали, что это значит в устах Элоизы, но Габриэлебыло уже все равно. Обхватив Элоизу обеими руками за талию, она зарыдала громкои безутешно, оплакивая и потерянного отца, и мать, которой у нее никогда небыло. Одиночество, отчаяние, страх — такие безысходные, что их нельзя былоописать словами, — все было в этом протяжном и тоскливом рыдании,способном заставить обливаться кровью даже каменное сердце. Но для Элоизы этопо-прежнему ничего не значило, потому что у нее вовсе не было сердца. Во всякомслучае, так подумала мать-настоятельница, наклоняясь к девочке и заглядывая вее бездонные голубые глаза.
