Книга Белая Согра - Ирина Богатырева

– А ты дорогу точно помнишь?

– Точно.

– Ты же не видела ничего.

– Это ты не видел. А я – да.

– У тебя фоник упал, ты копалась внизу, откуда ты видела?!

– Отстань.

Идут опять молча. Брат нервничает, злится. Задерживатеся. Оглядывается. Догоняет снова.

– Вон же ещё дорога, вбок!

– Это к ручью.

– Откуда ты знаешь?

– Манефа сегодня говорила: Овечий ручей там.

– А, ну да. Точняк. Блин, но дорога же может быть и там, не? Не только к ручью, а дальше ещё, разве нет?

Жу не отвечает. Упрямо шагает вверх по холму. Брат опять отстаёт. Вот уже прошли куст сирени. Вот проулок, где дом Манефы. Как всегда выглядит нежилым, не слышно даже собаки. От дороги поднимается пыль и жар. Самое пекло, самое марево.

Хорошо, что так, хорошо, что не дождь.

Хотя, может, в дождь бы совсем не пошли.

Дома скоро кончились, а холм ещё тянется. Оказалось, Манефа живёт почти на краю. Холм тянется, и подъём становится тяжёлым. Жу сбрасывает скорость, брат отстал.

Но нагоняет, когда Жу останавливается перевести дух у столбика у дороги.

– Верстовая черта? – пытается шутить брат. – Граница территории?

Жу пожимает плечами. Сглатывает. От жары во рту сухо, даже слюни запеклись. Перехватывает хлеб под мышкой – жаль, не оставили у Манефы – и топает дальше.

Потом Жу часто будет думать об этом случайно купленном хлебе. И что не зашли к Манефе, не оставили его там.

Хотя, может, никуда бы и не пошли, если бы зашли.

Дорога опять раздваивается – чуть менее наезжанная сворачивает к каким-то ангарам на вершине холма. Другая бежит дальше.

Дальше – лес.

Сосняк обступает сразу с обеих сторон. Становится темно. Прохладно. Пахнет хвоей. Зашагалось легче и веселее. Лес стоит торжественный, как храм. Вверху – тёмный, густой, уходящий куда-то в небо. Внизу – пологий, белый: мох укрывает землю, куда ни кинь взгляд.

– Можно было бы, конечно, ещё водителя этого найти, договориться с ним, – рассуждает брат, размашисто шагая рядом.

– Без телефона?

– Ну да. Просто так найти. Ножками.

Жу хмыкает. Жу не особо верит в эту идею.

– Нет, времени бы кучу угробили, конечно, – говорит брат. – Нет, всё правильно – лучше самим. Так быстрее. Выйдем на трассу, поймаем попутку до города… Слушай, ну ты чего молчишь? Ты не в духе, да? А чего случилось-то, всё же нормально? Я вот только одного не понял, – подхватывает он вдруг новую мысль. – Марина – это дочь Евстольи, так? И она должна работать в магазине «Берёзка». А мы были в магазине, который «Магазин». Что тогда там делала эта Марина?

Жу не отвечает. Жу чувствует какую-то упрямую силу, которая заставляет шагать вперёд и вообще ни о чём не думать. Ни о магазине, ни о Марине, ни о Ленке этой долбанутой, ни о Манефе – вообще ни о ком. Достали они. Надоели. Нет, добраться до города, купить симку. Выйти в интернет. Написать Паше. Может, даже поехать к нему на всё лето. Интересно, Паша очень удивится, когда увидит, что Жу – не парень, что Жу – это Жу?..

– Погоди-ка. – Брат вдруг останавливается и всматривается в лес. – Что это?

Чуть в глубине, в нескольких метрах от дороги, на дереве белеет что-то крупное и явно инородное – инородное лесу, деревьям, всему этому пространству. Жу вглядывается. Брат тоже. Шагает вбок, чтобы ствол не загораживал просмотр. И свистит удивлённо.

– Медведь.

– В смысле? – Жу не понимает, но отчего-то холодеет. От его ли голоса, от обыденной интонации. От ненормальности этого слова. Здесь. Сейчас. В связи с этим белым и аморфным.

– Да натурально. Подвешенный медведь.

Но Жу уже идёт – туда, вперёд – и видит: правда, к дереву подвешен большой игрушеный медведь, привязан под мышки, лапы в стороны, голова безвольно повисла на груди. Он как будто распят, он умер и оставлен, уже давно, некогда белый мех потемнел, на нём хвоя и плесень.

А рядом, по всему стволу – ещё игрушки, тёмные, плохо видные с дороги: заяц, машинка, кукла. А вокруг – небольшой заборчик, и весь он увит искусственными цветами. Такими же, как были в магазине, теми же самыми: яркими, пластиковыми, но сейчас – пыльными.

– Опаньки! – вдруг выдыхает брат. – Да ты только посмотри!

Но Жу уже всё видит. Зрение как будто расширилось и охватило, наконец, больше пространства, больше леса – и Жу видит ещё оградки, и ещё цветочки, и столики, маленькие блюдечки, стопочки, пыльные скамеечки. Памятники. Бледные овалы на них. Венки. Кресты. Могилы.

Кладбище вдоль дороги, кладбище в лесу. То самое, мимо которого они проезжали. Теперь Жу различает и общий забор, невысокий, у самой дороги. Идёт вдоль него. Спокойствие и тишина. Это не выглядит кладбищем. Это парк. Вон лавочки. Можно сесть, отдохнуть. Пообщаться.

– Ага, значит, точно, та дорога, мы тут ехали, я помню теперь, – говорит брат, как будто ему просто надо что-то сейчас говорить. – Эй, систер, ты уверена, что нам туда? Систер! Дорога дальше.

Но Жу уже сворачивает. Уже заходит. Уже шагает вдоль могил.

Тишина и покой завораживают и манят. Жу идёт, всматриваясь в портреты, улавливая глаза. Молодые, старые. Выбеленные солнцем и свежие. Глядят без выражения, в пустоту. Не видят Жу. И брата не видят. Да и всегда могильные фотки обезличенные, пустые. Маме отец взял фотку из паспорта. Ты же там не была? Не была, и что. Я знаю. При надобности ты даже могилы её не найдёшь. При надобности? Какой ещё надобности? Умерла – и умерла. Да и фотка зашкварная. Ужасная самая фотка. У мамы столько было хороших, клёвых вообще. А эта? Зачем? А какая разница, сама же говоришь: умерла так умерла. Лицо плоское, глаза без смысла, губы без улыбки. Чужая. Они все такие, систер. Кто – они? Все. Кто там. Чужие, плоские и без смысла. Так что нечего тут торчать, я тебе говорю. Идём. У нас дело есть, цель.