Я застонала.
– Мы же обсуждали все это на первой неделе моего актерского курса. Только мы называли это «Блокировка» и «Принятие».
Доктор Лэтэм хмуро смотрит на меня:
– Клэр, я училась семь лет. Не думаю, что несколько лишних дней…
– Я не думаю, что несколько лишних дней…
Я передразниваю, да так точно, что Кэтрин краснеет.
– Кстати, вспомнила, – холодно произносит она. – Ты должна рассказать мне о своем цикле. Возможно, нам придется организовать операцию так, чтобы это не пересеклось с теми моментами, когда ты не в настроении.
Круто. Даже по меркам Кэтрин это чересчур стервозно. И как-то уж очень по-медицински. Я недоверчиво смотрю на нее.
– Ладно, – говорит доктор Лэтэм, всплескивая руками. – Напиши Патрику. Попроси его о встрече. Мы, конечно, не можем продолжать в том же духе.
33
Мой друг еще не пришел.
Вот что вы бы подумали, увидев меня здесь, сидящей в баре корпоративного нью-йоркского отеля, в попытках помочь моей Деве Марии продержаться весь вечер. Просто еще одна молодая профессионалка, ждущая своего кавалера. Может, чуть более нарядная, чем некоторые из здешних женщин. Я не выглядела, как будто только что из офиса.
– Привет, Клэр.
Он пугает меня, выходя из тени, и мне приходится подавить инстинкт, чтобы не вздрогнуть. Мужчина наклоняется поцеловать меня в щеку, и на мгновение его бледно-зеленые глаза встречаются с моими. Я уверена, он все видит и знает: чувствует провода, приклеенные к моей коже, и предательство в моем сердце.
– Что пьешь? – спрашивает Патрик Фоглер, непринужденно опускаясь на сиденье, и делает знак официанту.
– Вообще-то мы не можем здесь остаться. Идем в другое место. Другой бар.
Он хмурится.
– Так почему же мы не встретились там сразу?
– Это не то место, где можно встречаться с людьми. Идем?
Я больше ничего не объясняю, пока мы не добираемся до места. Одно из последних в своем роде заведений тех времен, как сказала мне Кэтрин, когда такие места, как Шахта и Хранилище, делали Нью-Йорк притчей во языцех в плане сексуальных изысканий.
В конце концов я останавливаюсь.
– Это здесь.
Никаких признаков жилого помещения – только звонок. Мы спускаемся по ступенькам в небольшой вестибюль, где находится только приемная, трибуна и занавешенная дверь. Встречающая нас женщина смотрит на меня свысока. Поскольку на мне новенький пиджак от «Прада», купленный на зарплату за второй месяц, это слегка ее раздражает. Когда мы заканчиваем формальности с членством, подписываем копию правил и входим в дверь, я понимаю, почему ее не впечатлил мой наряд. Здесь не требуется никаких «Прада».
На самом деле все, что сделано из ткани, здесь не имеет большого значения. Излюбленные материалы этого места – кожа, ПВХ, резина и пищевая пленка. О, и кожа. Они очень любят кожу. Особенно если она проколота, исписана или зататуирована.
Моя первая иррациональная мысль: «Как, черт возьми, они вообще добираются домой в таком виде?»
Мимо нас проходит мужчина. На нем только кожаные штаны, он держит цепь. Цепочка ведет к кольцу, воткнутому в сосок потрясающе красивой девушки. Слово «Рабыня» написано у нее на груди маркером. Оглядываясь, я вижу кожаные маски, ремни безопасности, какие-то странные кляпы с мячом для гольфа. Другой носит капюшон, который закрывает все лицо. Видна только трубка, через которую он дышит. Музыка пульсирует в толпе, такая глубокая и низкая, что я чувствую ее в солнечном сплетении.
На возвышении двое мужчин по очереди шлепают женщину, привязанную ремнями к раме. Небольшая группа людей собралась на это посмотреть. Стена за рамой покрыта инструментами, аккуратно подвешенными на колышках, как в столярной мастерской: мотки веревок и кожаных ремней, наручники и зажимы, замысловатые девятихвостки и трости Чарли Чаплина.
Мы с Патриком некоторое время наблюдаем. Наконец по какому-то условленному сигналу мужчины останавливаются. Один из них заставляет женщину целовать весло, в то время как другой развязывает ее. Люди уходят, некоторые в комнаты с темным светом.
– Чем хочешь заняться? – спрашиваю я Патрика. Мне приходится перекрикивать музыку.
– Найдем место, где подают алкоголь, – произносит Фоглер. – Желательно хорошее бургундское вино, и в идеале там мы должны слышать друг друга.
* * *
– Так о чем ты думаешь? Только честно.
– Честно? – Патрик изучает меня поверх бокала. – Полагаю, я был немного удивлен, обнаружив себя здесь. Потом заинтригован. Наконец, мне пришлось сдерживать смех.
– Смех? – озадаченно переспрашиваю я.
Он пожимает плечами и улыбается.
– Все так серьезно, правда? И в то же время абсурдно. Все эти нелепые правила о разрешениях и безопасных словах. Дело в том, что это так же опасно, как поездка в Диснейленд.
– О!
– Впрочем, я ценю честность, с которой ты поделилась со мной своими желаниями, Клэр, – добавляет Патрик Фоглер. – Даже если игры подчинения и контроля не в моем вкусе, я могу понять, почему они могут нравиться другим.
– Что ты имеешь в виду под «не в моем вкусе»? – пораженно спрашиваю я. – Ты ведь написал все эти фантазии.
Он лишь качает головой.
– Я переводчик чужих работ, то есть по сути – подражатель. Я могу соскользнуть в стиль Бодлера, или Пруста, или в стиль дешевого порно, если уж на то пошло. Это все одно и то же для меня. На самом деле половина удовольствия заключается в принятии новой личности – проникновении в разум другого человека. Это не значит, что я действительно такой.
– Значит, нет… – Я хмурюсь. – Ты не прибегаешь к садомазохизму в сексе?
– Только в той мере, в какой это доставляет удовольствие моему партнеру. Лично меня это не особенно интересует.
– Тогда зачем было соглашаться писать эти тексты?
Патрик Фоглер улыбается.
– Поскольку ты попросила. Я очень хотел сделать тебе подарок, который будет оценен. Кроме того, мне нравится знать, что движет людьми. Я списываю это на свое сиротство.
Я пристально смотрю на собеседника.
– Ты – сирота?
– Да. – Патрика моя реакция явно удивила. – Хотя мне повезло – я хорошо ладил с семьей, в которую попал. А что?
– Я… – Мозги кипят. У моего персонажа умер родитель, но только один, поэтому я не могу сказать Патрику, что меня удочерили.
– Я потеряла отца, когда мне было десять, – бормочу я. – И я не слишком-то близка со своей мамой. С другой стороны, я знаю, что это не одно и то же.
Он кивает:
– А может, и нет. Впрочем, мне как раз показалось, что я что-то чувствую в тебе… Своего рода твердость, смешанную с хрупкостью. Некую отчужденность… Это трудно объяснить. Когда чувствуешь это сам, то учишься распознавать то же самое в других. Когда люди хотят безоговорочно любить и быть любимыми, но им трудно воспринять любовь, когда они ее находят. То есть это аутсайдеры, пытающиеся быть инсайдерами, ищущие замену семье. И иногда нам кажется, что мы нашли ее в каком-нибудь клубе или в группе по интересам. Может быть, именно это и затянуло тебя в мир фетишизма, Клэр. Может, ты просто искала группу изгоев, к которой можно было бы принадлежать.
