Выходит, не зря.
Темнота слушала.
Я знала, что все эти мысли для нее не являются тайной, быть может, она создана-то исключительно для того, чтобы мысли эти появились, чтобы я, оказавшись в месте, где действовать невозможно, остановилась и задумалась.
Я задумалась.
Отнюдь.
Тоже неверно.
Не так, чтобы вовсе, все же специалистом я была хорошим, но… я не делала дурного, но и хорошего не совершала. Я позволила себе просто существовать и теперь явственно понимала: этого недостаточно.
Слишком многое упущено.
ГЛАВА 2
Тьма сгустилась.
И навалилась.
Обдала жаром и вонью, заставляя меня содрогнуться, а потом стала плотной, такой плотной, что я ощутила ее и еще острый смрад, озноб, влажные простыни и запах ароматных палочек. Никогда их не любила.
Тьма распалась на куски.
Посветлела.
Я… жива?
Кажется, да.
Я дышала. И чувствовала, как в груди, туго спеленутой чем-то, клекочет кашель. Горло саднило. Кости ломило… в какой-то момент трусливо захотелось вернуться в темноту.
Нет уж.
Я пошевелила пальцами.
И осознала, что они — не мои. Это как… как чужие туфли надеть. Вроде бы и размер твой, и модель подходящая, а все равно не то.
Свои руки я знала.
Я очень хорошо знала свои руки с толстоватыми пальцами и маникюром от Леночки, которая всякий раз причитала, что с прошлой недели я совсем себя запустила.
Эти если и видели уход, то весьма специфического толка.
Кожа была смугла.
Ногти — темны и коротки. Их если и подпиливали, то…
Тонкое запястье. Слишком уж тонкое и дважды обернуто толстой красной нитью. Монетка на ней. Знак «И-юцань», все, что осталось от нянюшки, на удачу и чтобы привлечь мужской взгляд. Но, верно, ведьма-шисса, знак этот заговаривавшая, была слишком слаба, а может, плата показалась ей недостаточной, и потому не помог.
Это не моя память!
Но…
Я с трудом, но села, позволив тяжелому волглому одеялу соскользнуть.
Узкое тело.
Грудь… непонятно, есть ли, повязка мешает рассмотреть. Но если и имеется, то небольшая.
Плоский живот.
Шея.
Лицо… определенно чужое. Слишком уж неправильное. Я не могла сказать, в чем именно состояла неправильность, но собственное лицо я знала распрекрасно, а это… это было другим.
Кто я?
И где я?
И это тот второй шанс, о котором я просила? Я не так его представляла.
Из горла вырвался надсадный кашель.
Ларингит?
Если не воспаление легких. Интересно, есть ли здесь, где бы это «здесь» ни было, антибиотики, или моя вторая жизнь рискует оказаться короткой и столь же бессмысленной?
— Госпожа! — Тень у изножья кровати шевельнулась, превращаясь в крохотную девочку. — Госпожа очнулась… госпожа желает пить?
Она поспешно наклонилась, чтобы наполнить небольшую чашу водой.
Поднесла ее к губам.
И голову придержала.
А ведь я и вправду пить хочу, я просто-таки умираю от жажды, вот только каждый глоток дается с боем. И не вода — настой трав, горький до оскомины.
— Пейте, госпожа… исиго сказал, вы должны больше пить… он заговорил травы… он сказал, что если вы увидите рассвет, то будете жить…
И взял небось три золотых лепестка, не меньше. Но, верно, мне было совсем уж дурно, если я решилась послать за исиго.
Будет обидно, если его травы не помогут.
— …Шину велела послать за ним… простите, госпожа, но она так за вас волновалась… все за вас волновались…
Госпожа.
Это хорошо, это значит, что каким бы мир ни был, я в нем не на самом низу. И золото… я смогла оплатить врача, следовательно, какие-никакие запасы имелись.
— С-свет… — просипела я с трудом, едва не подавившись горечью лекарства. И девочка поняла меня верно. Она споро соорудила гору из подушек, на которую я оперлась, и дважды хлопнула в ладоши.
— Г-госпожа, простите, но исиго сказал, что вам нужно…
Шар светился тускло.
Обыкновенный такой шар, размером с небольшую дыню. Стеклянный. И поставленный на кованую треногу-дракона. Внутри шара плясали пылинки, дракон изгибался под этакой тяжестью, а я… я пыталась понять, как оно светится.
Заряжали в месяц Журавля, и обошлось это удовольствие в целых пять лепестков, можно подумать, у меня под домом клад зарыт. Все норовят обидеть бедную женщину, и исиготоши, толстый, с лоснящимся лицом и тонкой мышиною косицей, долго вздыхал и презрительно кривился, пересчитывая серебряную мелочь.
Потом ворковал над ящиком с шарами и клялся, что напитал кристаллы силой до краев, тогда как ныне очевидно, что сжульничал… и ведь не пожалуешься…
Это еще почему?
Я поморщилась.
Жаловаться надо уметь, а подобный обман спускать — это расписываться в собственном бессилии.
— Это жевать. — В рот мне впихнули махонький липкий шарик. — Госпожа, умоляю…
Шарик был горький.
И клейкий.
И я с немалым трудом удержалась, чтобы не выплюнуть его. Вот же… небось на неочищенной смоле катали, а дамам Верхнего города розовую пудру добавляют для сладости, и еще…
Шарик растекся, обволакивая рот. О нет, а мне казалось, что нет ничего хуже топленого барсучьего жира, которым меня в детстве потчевали. Оказалось, что есть.
Я поспешно хлебанула горького отвару и дышать стало немного легче.
— Исиго придет вечером, — затараторила девочка, усаживаясь на ноги.
Она была смуглой и очень худой. Узенькое личико с плоскими скулами и раскосыми глазами какого-то слишком уж яркого зеленого цвета. Да и переносица… у людей не бывает настолько широкой переносицы. А еще коготков, которые она поспешно втянула, стоило заметить мой взгляд.
— Простите, госпожа. — Она наклонилась, утыкаясь лбом в циновки. — Я слишком много говорю.
Ничего.
Это даже хорошо… глядишь, я и пойму, кто я и где оказалась.
В доме Тай ши, который мне, последней из рода Танцующей цапли, остался весьма сомнительным наследством. Единственным наследством, что не сумел разорить никчемный мой супруг, пусть демоны-лао терзают душу его во веки вечные.
