Думаю, критика «ЧП…» была связана и с внешней реакцией чуждых сил. Василий Аксенов, кажется, по «Голосу Америки» рассуждал о повести, видя в ней первую ласточку весны, призванной растопить торосы Империи зла. А ведь на дворе стоял холодный январь 85-го, в Кремле доживал Черненко, еще не поевший рокового копченого леща[1], и о радикальном сломе системы свободно рассуждали только в стационаре Канатчиковой дачи. Но литература обладает удивительной способностью ранней диагностики.
По тогдашним правилам игры, раскритиковали меня в прессе, конечно, не за разоблачительный пафос, а за недостаток художественности. Однако читатель, владевший основами чтения между строк (а этим искусством владели тогда все, кроме моей бабушки, не выучившейся грамоте), отлично понял: начальство в бешенстве, вместо критики отдельных недостатков молодой автор замахнулся на устои, усомнился в основах. Кстати, по логике постперестроечного абсурда, именно сервильный Виктор Липатов впоследствии сменил либерального Андрея Дементьева на посту главного редактора «Юности». Все это случилось гораздо позже, а тогда в редакцию шли сотни писем, и мой телефон раскалился от звонков: меня приглашали выступить в библиотеках, институтах, школах, воинских частях, на заводах и даже… в комсомольской организации центрального аппарата КГБ».
Видимо, фотография была не такой уж неудачной: «Меня узнавали, останавливали на улице, чтобы похвалить за смелость и тут же доверительно сообщить, что в одной комсомольской организации было такое ЧП, по сравнению с которым мое «ЧП…» вовсе даже и не ЧП…» Так иронически вспоминает Поляков о событии, перевернувшем его жизнь. На самом деле ирония, конечно, пришла позже, а вначале, можно не сомневаться, автор сам был озадачен реакцией на повесть. И хотя в глубине души всегда верил в свою звезду, вряд ли мог ожидать, что первые же его прозаические вещи взбаламутят всю страну.
* * *
Под повестью «ЧП…» автор поставил две даты: 1981 и 1984 год.
Это означает, что первая редакция была закончена им еще в эпоху позднего застоя, когда страна жила в напряженном — и радостном — ожидании перемен.
К очередям, как за продуктами, так и за книгами, все давно привыкли, но в снабжении населения нередко случались досадные перебои. Страна решала гигантские задачи — и они были ей по плечу, — а из магазинов то по одному, то целым списком исчезали товары народного потребления. Вдруг пропадал репчатый лук, и за ним (по две сетчатые упаковки за 52 копейки в руки) вставала многочасовая очередь. Или сгнивала прихваченная морозом картошка. Или начисто исчезало с прилавков мясо, и в мясных отделах место «мяса б/к» занимали банки с консервами. Перебои случались с шампунем, стиральным порошком, туалетной бумагой…
Сам Юрий Поляков как-то сказал, что в эпоху всеобщего дефицита холодильники советских граждан ломились от дефицитных товаров. Метод гротескного реализма, которым он так виртуозно владеет, для того им и развивался, чтобы во времена всеобщей идейно-политической и нравственной слепоты усиливать четкость изображения, оттенять контраст между белым и черным. Но иногда не хватает подробностей. Потому что все было так, да не так.
Да, перебои с продуктами первой необходимости усилились именно в эпоху развитого социализма, в связи с чем на майском 1982 года пленуме ЦК КПСС была принята Продовольственная программа, автором которой считают недавно (1980) пришедшего в политбюро М. С. Горбачева, курировавшего сельское хозяйство. Однако программа ожиданий не оправдала.
С 1962 года СССР регулярно закупал зерно за рубежом. Но если в начале 1970-х страна импортировала около 7 миллионов тонн пшеницы в год, то в 1982-м эта цифра выросла до 45 миллионов. К этому времени Советский Союз стал и крупнейшим импортером мяса.
Производство собственной сельхозпродукции требовало постоянных субсидий — что показывает опыт развитых стран мира, — однако в том, как и на что выделялись деньги, призванные поддержать сельское хозяйство, допускалось немало системных ошибок. При росте доходов населения цены на продовольствие десятилетиями не менялись, продукты быстро исчезали с полок, а иногда до них просто не доходили, и мясники, продавщицы бакалеи и завмаги небескорыстно помогали гражданам преодолевать всеобщий дефицит в индивидуальном порядке.
…………………..[2]
…Потом на машине помчались в Жуковский, за полсотни километров от Москвы. Там, в центре городка, стоял мощный сталинский гастроном — с колоннами, мозаичным полом, золоченой лепниной на потолке, тяжелыми латунными люстрами, мраморными прилавками и огромным аквариумом, где медленно плавал одинокий карп, косясь на покупателей обреченным глазом. К стеклу приклеили бумажку: «Образец не продается». В магазине было шаром покати. В холодильных витринах лежали только желтые кости с остатками черного мумифицированного мяса, а вдоль кафельных стен высились замки, выстроенные из красно-синих банок «Завтрака туриста». Через весь зал тянулась, петляя, сварливая очередь за гречкой: килограмм в руки. Директор гастронома, кругленький и лысый, как актер Леонов, уныло сидел в кабинете, увешанном грамотами и желто-алыми вымпелами с ленинским профилем. Чего-чего, а вождя в пустом магазине хватало. Увидав на пороге гостей, «Леонов» вяло махнул пухлой лапкой:
— Не завезли.
— Мы от Александра Борисовича, — тихо объяснила Марина.
— A-а! Тогда за мной! — посвежел толстяк.
По бетонной лестнице спустились в большой, как теннисный корт, подвал. Это была пещера продовольственного Али-Бабы! Ежась от холода, они шли вдоль многоярусных полок с невозможной жратвой. Сквозь пелену горя Гена видел банки с давно забытыми деликатесами — икрой, красной и черной, крабами, осетровым балыком, тресковой печенью, атлантической сельдью, макрелью и трепангами. По закуткам стояли корчаги маслин, оливок и корнишонов. С потолка копчеными сталактитами свисали колбасы, от пола росли штабеля сыра. В аккуратных коробах желтели гроздья бананов, местами уже почерневших, в ячеистых картонках покоились апельсины, груши, персики, из бумажных оберток торчали жесткие зеленые охвостья ананасов. Целый угол занимали коробки с пивом «пилзнер».
«Теперь понятно, почему наверху ни черта нет!» — подумал спецкор и начал в мыслях сочинять фельетон «Подпольное изобилие».
Марина, оставаясь скорбно-сдержанной, мела продукты впрок, не только на поминки, но и на свой скорый день рожденья. Толстяк-директор советовал со знанием дела: «Возьмите сахалинскую семгу, она лучше, а икру берите осенней расфасовки!» Попутно он восхищался коллекцией Александра Борисовича, жалуясь, как подорожала в последнее время графика Сомова. Оно и понятно: в стране скрытая инфляция. Продукты сложили в большие коробки из-под яиц. Грузчик, воровато озираясь, вынес их через черный ход и быстро покидал в багажник «жигулей», пока не заметили озлобленные дефицитом граждане. Стоило все это больше двухсот рублей, да еще двадцать процентов сверху.
