Затем посмотрел на ребус, лежавший перед ним, и со слабой улыбкой заметил, что он забавный. Что думает Грацци по поводу этой шутки?
Грацци ничего не думал.
Патрон опять сказал: ладно, и встал. У него была назначена встреча с сыном в одном из бистро на Старом рынке. Сын хотел учиться живописи. Двадцать годков, и ветер в голове. Труба и живопись — вот все, что его интересует. Болван у него сын.
Надевая пальто, он остановился и повторил, подчеркивая это жестом руки, что Грацци может ему поверить: его сын — болван. Что, к сожалению, не отражается на его отцовских чувствах. Уж Грацци может не сомневаться, сын разрывает ему сердце.
Он снова сказал: ну ладно и что возвратится позднее. А что слышно о списке лиц, забронировавших места? Железная дорога, как обычно, не торопится с ответом. В любом случае не стоит обременять лабораторию проверкой всех отпечатков пальцев. Придушить красотку мог только непрофессионал. Грацци не успеет опомниться, как этот негодник окажется у него в руках: я, мол, любил ее и всякое такое. И можно будет подать его в лучшем виде свинье Фрегару.
Надев на шею шерстяной клетчатый шарф, он долго застегивал пальто на большом животе, который носил вперед, как беременная женщина, и, не отрываясь, смотрел на галстук Грацци. Патрон никогда не глядел людям в глаза. Говорили, что у него в детские годы случилось что-то со зрением. Но разве можно поверить, что он был когда-то ребенком?
В коридоре, когда Грацци уже входил в комнату инспектора, патрон обернулся и сказал, что совсем позабыл об одной вещи. В деле с игральными автоматами можно попасть пальцем в небо. Слишком много народа в нем замешано. Так что, прежде чем мы выйдем из игры и передадим все материалы по назначению, не стоит подставляться. Если Грацци увидит в Управлении слоняющегося газетчика, пусть сбагрит ему убийство этой красотки — и покончит с этим. Имеющий уши да услышит. Приветик!
Первый газетчик схватил Грацци за рукав часа в четыре дня, когда тот возвращался с улицы Дюперре в сопровождении белобрысого собирателя бусинок. У этого журналиста была серьезная улыбка и вполне процветающий вид находящегося на гонораре репортера газеты «Франс-суар».
Грацци «подарил» ему задушенную с Лионского вокзала, сделав все обычные в таком случае оговорки. И в знак особого расположения вытащил из портфеля копию фотографии с удостоверения личности. Жоржетта Тома была на ней именно такой, какой ее обнаружили — аккуратно подкрашенной и причесанной женщиной, узнать которую не представляло большого труда.
Журналист присвистнул, внимательно все выслушал, записал, посмотрел на наручные часы, сказал, что помчался в морг, там у него есть «подмазанный» приятель, и, если повезет, он еще поговорит там же с консьержкой с улицы Дюперре, которая, скорее всего, отправилась опознать жертву. У него пятьдесят минут, чтобы сдать заметку в последний выпуск газеты.
Он умчался, и в последующие четверть часа все парижские газеты уже были в курсе дела. Только это мало кою волновало: следующий день был воскресным.
В 16.15, расстегивая пальто и готовясь звонить по адресам из записной книжки жертвы, Грацци обнаружил на столе список лиц, забронировавших в «Марсельце» места с 221 по 226. Все шесть это сделали заранее, за сутки и за двое:
221 Риволани — пятница, 4 октября, Марсель
222 Даррэс — четверг, 3 октября, Марсель
223 Бомба — четверг, 3 октября, Авиньон
224 Тома — пятница, 4 октября, Марсель
225 Гароди — четверг, 3 октября, Марсель
226 Кабур — среда, 2 октября, Марсель
Услуга за услугу, и тот, кого звали Грацци, позвонил в морг, чтобы попросить журналиста включить в свою заметку эти имена. На другом конце провода кто-то сказал: «минутку», и Грацци ответил, что не вешает трубку.
СПАЛЬНОЕ МЕСТО № 226
Рене Кабур вот уже восемь лет носил одно и то же пальто из мартингала. Большую часть года он не снимал шерстяных вязаных перчаток, фуфайку с рукавами и большой шарф, который сковывал его движения.
Кабур был мерзляком, быстро заболевал, и с наступлением холодов его обычно дурное настроение портилось еще больше.
Каждый вечер, после 17.30, он покидал рабочее место в филиале «Прожин» («Прогресс на вашей кухне») в южной части города. Хотя автобусная остановка находилась напротив «го конторы на площади Алезия, он отправлялся на конечную станцию 38-го маршрута — Порт д'Орлеан, чтобы наверняка ехать сидя и на всем пути до Восточного вокзала не отрывать глаз от газеты. Читал он обычно «Монд».
В этот вечер, не похожий на другие, ибо он лишь утром вернулся из командировки, первой за последние десять лет, Кабур отступил от некоторых своих привычек. Во-первых, забыв в ящике стола перчатки, решил плюнуть на них и не возвращаться, поскольку спешил вернуться домой, где скопилась пыль за целую неделю. Затем — чего с ним никогда не случалось — зашел в пивную на Порт д'Орлеан и выпил за стойкой кружку. С момента выезда из Марселя ему все время хотелось пить. В купе он спал одетым, потому что вместе с ним ехали женщины, и еще оттого, что не был уверен в свежести своей пижамы. Выйдя из пивной, он заглянул по дороге в три газетных киоска. «Монд» среди вечерних выпусков не оказалось, и он купил «Франс-суар». К тому же надо было поспешить: автобус его уже прибыл на остановку.
Сев где-то в середине, подальше от колес и около окна, он машинально перевернул первую страницу. Более серьезные внутренние полосы не так портили ему настроение. Он не любил шума, громкого смеха, соленых шуток. Такое же впечатление производили на него и крупные заголовки.
Кабур чувствовал себя усталым, глаза словно песком засыпаны, похоже, что назревал грипп. В купе он спал на верхней полке, с которой боялся упасть, и лежал, уткнувшись в сложенный пиджак, потому что с подозрением относился к железнодорожным подушкам. Он спал, но слышал, как поезд постукивает на стыках, и мучился от духоты. До него доносились голоса вокзальных дикторов и не покидали глупые страхи: катастрофа, порча отопления, кража бумажника из-под головы и еще бог знает что.
Из Лионского вокзала он вышел без шарфа, в смятом пальто. В Марселе всю длинную неделю стояла почти летняя погода. И сейчас он вспоминал залитую солнцем улицу Каннебьер в тот день, когда шел пешком к старому порту, щурясь и наблюдая за фланирующими женщинами. Ему всегда становилось не по себе от их покачивающихся бедер. А теперь он в довершение всего еще подхватил грипп.
Он и сам не знал, почему подумал: «в довершение всего». Из-за девушек, вероятно, возможно из-за своей застенчивости, из-за своих тридцати восьми холостяцких лет. Из-за своего полного зависти взгляда, которого он стыдился, но от которого ему не всегда удавалось избавиться, когда сталкивался с молодой, счастливой и богатой парой. Из-за совершенной глупости и той боли, которую теперь от этого испытывал.
Он вспомнил Марсель, где мучения его были еще горше, чем всегда весной в Париже, и еще об одном из вечеров там двое суток назад. Кабур с чувством стыда поднял глаза. С детских лет он инстинктивно старался убедить себя, что никто не догадывается о его мыслях. Тридцать восемь лет.
