— Выучила, Гриша, хорошо выучила, теперь я, братка, твёрдый анархист, не разбойник.
— Хоть бы ты растолковал брату, что это такое — анархизм.
— Это когда, Гриша, никакой власти не будет.
— Что-то я не пойму, Нестор. Кто-то ж должен править, вон, возьми телегу с лошадью, понужни её да кинь вожжи. Куда она тебя завезёт?
— Умная лошадь домой и завезёт. Но человек-то не лошадь, Гриша, — тоже нашёл сравнение.
После бани братья сидели на широкой лавке, попивая квасок. Нестор, откидываясь спиной к стене, прикрывая глаза, говорил, не скрывая торжества:
— Господи, я дома... Наконец-то дома. Даже не верится... В дороге где, на станции, в вагоне ли задремлю и в глазах опять Бутырка, кандалы...
— То-то я смотрю у тебя на руках следы остались.
— У меня, брат, и на ногах заметы есть. Ты только маме не говори, Гриша.
— Сказал раз и хватит. И долго ты их таскал? Кандалы те?
— Ну ты ж знаешь, я не терплю несправедливости, с тюремщиками лаялся как собака, всё правду искал. Зато и получал и кандалы и карцер. Ну и туберкулёз впридачу. В больнице тюремной только и снимали. А так всю дорогу ими брякал.
— Ах, Нестор, Нестор, горюн ты наш.
Распахнулась дверь, обдав братьев мартовским холодом. В проёме появился паренёк.
— Дядя Нестор, дядя Гриша, там уже заждались вас. Бабушка уже беспокоится, не угорели ли? Там к дяде Нестору друзья пришли. Ждут.
Паренёк убежал, Нестор сразу засуетился, стал натягивать штаны.
— Это никак Савы сын? А?
— Угадал. Старший, Мишка.
— Когда меня взяли, он под стол пешком ходил, а теперь эвон — парень. Во, время летит. Кто ж там пришёл-то?
— Да, наверно, твои сторонники, которые уцелели.
Когда они вошли в избу, в горнице под потолком сияла 10-линейная лампа, освещая стол, уставленный нехитрыми крестьянскими закусками и бутылками с самогоном. Вдоль стола у окон толпились гости. Среди них первым Нестор узнал Семенюту, дорогое лицо.
— Андрей!
— Нестор Иванович.
Они обнялись, расцеловались. Отстранив Андрея, Нестор пронзительно вглядывался в его лицо, искал дорогие черты Александра Семенюты.
— В тебе есть что-то от него.
— Так мы ж всё же братья, — улыбнулся Андрей.
— Мне писали, что Саша погиб, но как я не знаю.
— Полиция окружила дом, он отстреливался, пока были патроны. Последний пустил себе в сердце.
— Ну что ж, светлая память ему. Мы его никогда не забудем. О-о, Лева, здравствуй, — Нестор обнялся со Шнайдером. — Я рад тебя видеть. Лютый, ты ещё цел?
— Цел, Нестор Иванович, — улыбнулся Исидор Лютый. — Вы на каторге уцелели, а уж здесь нам сам бог велел.
И тут Нестор увидел стоявшего у окна молодого высокого парня, смущённо наблюдавшего за встречей друзей.
— А этого хлопца что-то не узнаю.
— Где ж тебе его узнать, — сказал Семенюта. — Когда тебя загребли, он ещё без штанов бегал. А ныне у нас это самый боевой товарищ Алексей Марченко.
— Ну здравствуй, боевой товарищ, — протянул ему руку Нестор. — Я рад, что наша организация молодеет. Очень рад.
— Алексей вас, Нестор Иванович, обожествляет, — сказал Семенюта.
— Вот это напрасно, Алёша. Мы — анархисты принципиально против вождизма. Как в «Интернационале-то» поётся: «ни бог, ни царь и ни герой». В этих словах отрицается всякое идолопоклонство. Почему? Не задумывались?
— Нестор, — вмешался Григорий. — Поздоровкались, пора и за стол. Мама вон уже сердится.
— Что ты, что ты, Гриша, — замахала рукой старушка, сидевшая на краешке кровати и не сводившая истосковавшихся глаз с младшего сына, нежданно-негаданно явившегося с каторги. — Пусть с друзьями наговорится.
— Вот за чаркой и будем говорить, — решительно сказал Григорий.
Все стали рассаживаться.
Григорий взял в руки «четверть» с замутнённой туманцем самогонкой, стал наполнять стаканы:
— Ну что, Нестор, ты сегодня у нас главная радость. Скажи словцо.
Нестор поднялся, взял свой стакан, заговорил негромко:
— Ну что, товарищи, эта встреча, о которой ещё месяц назад я и мечтать не мог, для меня тоже огромная радость. Мы опять вместе. Жаль, что нет среди нас Александра Семенюты и Прокопия, брата его, отдавших жизни в борьбе с царизмом. Нет с нами и первого руководителя и вдохновителя нашей группы Вольдемара Антони...
— Он далеко нынче, — заметил Шнайдер.
— Жив? — спросил Нестор. — Где он?
— Аж в Аргентине.
— Ого! Ну и хорошо, что бежал, а то бы не миновать ему столыпинского галстука[2]. Надеюсь, услыхав о нашей революции, он вернётся и включится в борьбу. А она грядёт, товарищи, помяните моё слово, и будет нелёгкой.
— Но ведь революция уже свершилась, — заметил Григорий.
— Свершилась. А что она дала?
— Ну как? Свободу. Тебя вон с каторги вытащила.
— Верно, Гриша, свобода есть. Но война осталась, и так же как при царе «до победного конца». А земля-то у кого? У помещиков. А бедняки, которых мы поклялись защищать, по-прежнему без земли, без инвентаря, зачастую и безлошадные. Кадеты толкуют о выкупе земли. А где бедняк возьмёт денег на выкуп? Кто ему их даст? Мы — анархисты считаем, что коль революция провозглашает равенство, то и землёй надо наделить тех, кто на ней живёт и работает.
— А помещиков к ногтю? Да? — спросил Лютый.
— Не обязательно. Их тоже наделяем паями по количеству душ.
— Эге, Нестор Иванович, так просто не получится, — заметил Шнайдер. — Не отдадут они за так.
— Не захотят миром, силой возьмём.
— Вот за это и выпьем, — поспешил вставить слово Григорий. — Нестор-братка, у нас горилка прокиснет.
— Да, да, да, — легко согласился Нестор. — Виноват, братцы. Заболтался. Предлагаю выпить за нашу встречу. Мама, выпей же и ты с нами, — обернулся Нестор к матери.
— Разве за твоё возвращение, сынок? Только глоточек, — попросила Евдокия Матвеевна.
Потом, взяв свой стакан, чокнулась с Нестором, не удержалась — погладила его по голове, сказала растроганно:
— Дай бог тебе здоровья, сынок. Здоровья и счастья.
— Счастье его на Бочанах проживает, — хохотнул Григорий.
— С этим успеется, — ответил серьёзно Нестор.
После второго тоста оживилось, зашумело застолье. Всем вдруг захотелось говорить.
