— Откель мы знаем, что это бандиты?
— Только не надо мне заливать, будто ничего не слышали о крушении поезда неподалеку. Между прочим, в вашей зоне ответственности.
— Слыхать — слыхали. Но опосля ухода отряда, — вздохнул староста.
По времени так и должно было быть. Диверсия, затем — отход через тайгу, ночевка в деревне и дальнейший путь.
— Обязаны были сообразить. Честные граждане толпой по тайге не ходят. Или контрабандисты, или просто разбойники. Что у них в санях?! — Последняя фраза прозвучала выкриком.
— Любопытствовать у нас не принято, — пожал плечами староста.
— Пушнина?
— Могет быть, и пушнина.
— Сколько их было?
— Саней?
— Ты не придуривайся. Людей. Да и саней тоже.
— Кто ж считал? Кажись, поболе сотни. И саней вполовину меньше.
— Кто был главным?
— Я его не знаю. Не представлялся он. Но люди евонные, кажись, Виктором Леонидовичем звали.
Старосте не было резона покрывать партизан. Все равно дознаются, да и практической пользы от сообщенных сведений немного.
— Покровский? — вздрогнул стоявший до того безучастно командир, и комиссар встрепенулся вслед за ним.
— Ты что? Покровского не узнал? — взвился представитель правительства. — Или, хочешь сказать, объявлений не читал? За голову бандита — награда, за укрывательство — наказание. Не читал, да?!
— Откель мне знать, Покровский это али еще кто? Да и не укрывали мы никого. Попросились переночевать, не отказывать же? Тайга. У людей это не принято.
— У людей?! — взвизгнул комиссар. И непонятно, то ли он желал прогнуться перед вышестоящими, а то и иностранцем, то ли нервы его не выдержали таежного похода, однако следующего приказа не ожидал никто из собравшихся неподалеку мужиков. — Я вам сейчас покажу, как поступают настоящие люди! Капитан, за укрывательство опасных контрреволюционеров и бандитов все постройки сжечь! Пусть сами поночуют в тайге. Тогда осознают свое поведение. И другим неповадно будет выступать против народного правительства! Выполнять!
— Слушаюсь! — привычно вскинулся капитан. Он-то был человеком подневольным.
— Да ты что?
Беда мужиков: они не сразу поверили в серьезность происходящего, а тем временем солдаты уже бросились выполнять приказания. Капитан распоряжался толково. Одни подчиненные устремились в избы и хлева, выволакивая оттуда все ценное или съедобное, что подворачивалось под руку, другие уже поджигали факелы, третьи — прикрывали своих товарищей, держа под прицелами винтовок жителей деревни.
Справедливости ради — кое-что вынести хозяевам все-таки позволяли, но — следя за тем, чтобы кто-нибудь не извлек оружия.
Под бабье завывание вспыхнула первая изба. Оказаться зимою без крова и припасов равносильно гибели, и кое-кто из мужиков не выдержал.
— Ты что творишь, гад? — Староста подал пример, попытавшись броситься на комиссара.
Того охраняли неплохо. Сразу несколько пуль пробили крепкое тело сибиряка. Но и в предсмертном усилии староста тянулся к врагу.
Как обычно бывает, первые выстрелы разделили время на «до» и «после». Только иногда «после» следуют испуг и раскаянье, здесь же наступила бойня. С одной стороны — винтовки и пулеметы вкупе с организацией, с другой — обычные люди и в лучшем случае — охотничьи ружья, до которых еще следовало добраться. А так — кулаки, жерди, топоры…
Все заняло от силы полчаса. Грохот, крики ярости и боли, треск горящего дерева…
— Что же теперь будет? — капитан явно был ошарашен случившимся.
Погибло полдюжины солдат, но в них ли дело?
— Теперь? — недобро переспросил комиссар. Он набивал патронами барабан нагана. — Теперь с контрреволюцией в республике будет покончено. Раз и навсегда. Мы дали неплохой урок всем, кто не признает народную власть. Остальные — задумаются. Давно требовалось показательно наказать ослушников.
И он покосился на пылающую деревню, чьи улочки были окрашены кровью. Был поселок, нет поселка. Власть народа требует жертв…
3
— Представляешь, Борис, он на меня едва не кричал.
Авксентьев взял графин, плеснул себе в рюмку. Пальцы слегка подрагивали, и несколько капель попали на стол, да так и остались там.
— Ты ожидал чего-то иного? — внимательно взглянул на него Фортунатов.
— Нет, но я все-таки — избранный народом глава независимого демократического государства, а не папуас какой. — Авксентьев взял рюмку, повертел и, не отпив, поставил ее обратно.
— Велика ли разница? Подумай сам. Были мы когда-то огромной могучей страной, с которой волей-неволей, но даже враги были вынуждены считаться. А сейчас — жалкий осколок. Даже промышленности нет. Знаешь, я понимаю уральцев, по слухам, решивших объединиться с большой Россией. И нам рано или поздно надлежит поступить точно так же.
— А народ? Мы же не сами затеяли это. — Авксентьев схватил рюмку, залпом выпил и полез за папиросами.
— Народ в довольно большой части теперь хочет обратного. Поиграли в независимость, и хватит. Я уже не говорю про партизан, воюющих против демократической власти под самыми разными знаменами. Чтобы не кричали и не смотрели как на колонию, надо прежде всего быть сильными. А сильными мы в одиночку быть не можем. Да и не нужны в таком плане никому. Думаешь, мир ждет нас с распростертыми объятиями и готов помогать в создании промышленности? Фига с маслом! И без масла — тоже. Колония и есть. Богатства наши берут за бесценок, сами распоряжаются, словно у себя дома. А что мы можем им противопоставить? Ничего.
Фортунатов говорил спокойно, как о много раз обдуманном. Разве что изредка проскакивал в речи легкий оттенок горечи.
Плечи его собеседника невольно опустились. Он ждал сочувствия и осуждения, а нарвался на отповедь, и от кого — одного из ближайших соратников!
Самое страшное — Авксентьев полностью признавал справедливость упреков. Он же тоже никогда не являлся областником. Да вот капризная партийная судьба в несколько приемов закинула в Сибирь, а дальше все завертелось и понеслось так, что оставалось лишь следовать событиям. Николай Дмитриевич даже не был в числе учредителей республики, дело провернули большей частью почти сходящие с политического небосклона кадеты, и еще пришлось приложить порядочно усилий для победы над конституционными демократами. А итог…
— Думаешь, я не понимаю необходимости объединения? — Авксентьев прикурил. Кажется, пальцы стали дрожать сильнее. Во всяком случае, две спички сломались, а папиросу приходилось держать в зубах. Дабы не бросались в глаза расстроенные нервы правителя. — Еще как понимаю! Но каждый ли гражданин такого же мнения? Да и как быть с властью?
Наверно, последний вопрос должен был занять первое место. Потому Авксентьев счел нужным пояснить:
