Но главным событием съезда по праву считается прочитанный на закрытом (без прессы и гостей) заседании Хрущевым 25 февраля доклад «О культе личности Сталина и его последствиях». Верховный жрец культа Отца народов изрек: «Сейчас речь идет о вопросе, имеющем огромное значение и для настоящего, и для будущего партии, речь идет о том, как постепенно складывался культ личности Сталина, который превратился на определенном этапе в источник целого ряда крупнейших и весьма тяжелых извращений партийных принципов, партийной демократии, революционной законности»[5]. На большинство присутствующих слова Хрущева произвели впечатление, которое трудно понять последующим поколениям. Все Ваше мировоззрение замкнуто на одного человека, человекобога даже. И вот высший жрец этого бога сообщает неопровержимые свидетельства — бог есть дьявол. Мир рухнул, были уничтожены основы «идейной стойкости» элиты партии, подбиравшейся по принципу безусловной преданности Сталину и партийному руководству. Мир раздвоился. Партийное руководство сообщало о вожде невероятное, но хляби небесные не разверзлись, и бог не пришел в зал из мавзолея, чтобы покарать неверных. Его ближайшие соратники сидели за спиной Хрущева — они санкционировали доклад. Они тоже не хотели, чтобы над головой вечно висел дамоклов меч новых репрессий. Нужно было раз и навсегда покончить с порядком, по которому проигравший политическую партию на Кремлевском олимпе отправлялся не на пенсию, а на эшафот. И дело не только в Сталине — три года назад они, опасаясь за собственную жизнь, совместно уничтожили Берия. Готовился новый раунд схватки. Санкционировав доклад, заклеймивший террор, Молотов, Маленков и Каганович спасали свою жизнь…
По утверждению Хрущева «культ личности» привел к такому положению, когда все важные решения принимал только один человек, которому, как и всем людям, свойственно ошибаться. Крупнейшей из таких ошибок стала политика накануне Великой Отечественной войны, когда Сталин отказался верить в возможность гитлеровского нападения. Это позволило Германии нанести внезапный удар по СССР и привело к огромным жертвам, превосходящим жертвы террора.
Конечно, о репрессиях партийное чиновничество, присутствовавшее на съезде, знало. Но оно не имело права понимать, что, во-первых, это зло. А во-вторых, что в этом зле, да еще и в неудачах 1941 г. виноват Он — источник всемирного добра. Именно в этом было открытие — вождь партии может творить зло (а по его приказу и вся партия, все Мы). Впервые партийная практика была подвергнута проверке не с точки зрения интересов «пролетариата», то есть партийного руководства, а с точки зрения «общечеловеческой» морали. Сталин осуждался потому, что он убил ни в чем (перед ним и перед собравшимися в зале) не повинных людей. Хрущев говорил не о миллионах крестьян, интеллигентов и рабочих, а о партийных функционерах. Но именно в этой своей непоследовательности (которую потом так модно станет критиковать) он был убедителен для них.
Но не для всех. Ведь если Вождь партии может быть не прав, то и Хрущев может ошибаться на счет Сталина. Нужно теперь решать самому — как относиться к прошлому и чего требовать от будущего.
Советское общество перестало быть политически монолитным, и прежде всего оно раскололось на сталинцев и антисталинистов. И обе точки зрения были легальными, приверженность им не влекла за собой репрессий, если при этом не высказывалось критики существующего режима. Но постепенно выяснялось, что Сталин теперь — символ более глубоких проблем. Началась обычная для всего мира борьба между «охранителями» и «прогрессистами» («реформистами»)[6], между защитниками Системы от перемен и сторонниками ее изменения (не свержения, но существенного обновления). Теперь каждому представителю элиты приходилось решать: что важнее — уже созданное в СССР общество, или то, которое предстоит создать, с обещанными народовластием, всесторонне развитой личностью.
Осознав, как страшна правда доклада Хрущева, охранители не дали его опубликовать. Понимая, как опасно быть «зрячим» среди слепых, «прогрессисты» добились зачтения доклада «под большим секретом» партийному активу — то есть всем. И все стали примерять доклад на свою жизнь, вспоминая, что кроме сотни партийных и военных генералов сидели и погибали их родственники и знакомые. Для одних это был приговор системе, но для большинства — стимул к жизни в новом мире, «очистившимся» от скверны.
Только 30 июня 1956 г. было согласовано постановление ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий». Это был компромисс, который мало кого устроил. Но в силу своей компромиссности это была и взвешенная точка зрения, которая в начале XXI в. пользуется большой популярностью — вопреки новому антикоммунистическому официозу. Охранители добились признания того, что Сталин не только злоупотреблял и ошибался, но и «активно боролся за претворение в жизнь ленинских заветов». Но тогда это только усложнило проблему. Каково соотношение «полезного» и «вредного» в деятельности Сталина? И что перевешивает? Если Сталин — все таки продолжатель дела Ленина — только ли в Сталине коренится обнаруженное злодейство. Интеллектуалы, инженеры, рабочие начинали мыслить самостоятельно. Отныне процесс надолго принял необратимый характер — каждый шаг означал новую трещину в былом монолите. Мысль могла двигаться и за пределы марксистско-ленинских рамок, к осознанию связи их самих с возникновением проклинаемого «культа».
Прогрессисты выступали в качестве «прогрессивного» крыла коммунистов, настроенного на движение вперед. Но это «вперед» могло быть разным. Было неясно, какое направление — истинно верное, а какое — опасный уклон к ревизионизму. Выступая за более широкую свободу личности, критикуя бюрократию, прогрессисты шли путем «ревизионистов» к разным формам демократического коммунизма и левой (пока) социал-демократии. Охранители также искали путь в будущее, но такой, который не будет сопровождаться разрушением достигнутого. Это значит, что и они должны были обсуждать сложные проблемы, бросавшие вызов коммунистической ортодоксии — прежде всего о соотношении традиций страны и коммунистической перспективы. И это было только начало сложных и многосторонних дискуссий 50-80-х гг.
А терпимость власти к идейному разномыслию (не безграничному, в рамках, но во все более расширяющихся рамках) означала завершение тоталитарного периода развития.
Неудобные вопросы
ХХ съезд сделал необратимым процесс, первые признаки которого стали проклевываться уже после смерти Сталина. Сначала грандиозное прощание с полубогом вызвало всесоюзную депрессию, ожидание чего-то жуткого. Потом — просто ожидание чего-то нового. А это ощущение связано скорее с надеждой, чем со страхом.
