В целом, в историографии советского периода княжеская власть рассматривалась с позиции сословно-классовой ее сущности и считалась институтом феодальной государственности. Соответственно и русский князь представлялся как феодальный государь.
Особое мнение о социальной роли и общественном положении князя в советское время высказал И. Я. Фроянов. Нельзя сказать, чтобы оно было совершенно оригинальным, чем-то, чего не знала отечественная историография XIX в., но определенно не созвучным выводам большинства современных ему историков. В его представлении древнерусский князь не феодальный правитель страны или княжества, обладавший широкой законодательной и исполнительной властью, а такой себе патриарх, слуга народа, заботившийся исключительно об его интересах. Считать князей X–XI вв. раннефеодальными монархами, как ему представляется, невозможно прежде всего потому, что Русь в это время, как, впрочем, и в XII–XIII вв. к феодализму еще не пришла. Поэтому русские князья кажутся ему сродни вождям героической эпохи доклассового общества. Они предводительствуют в дружине, лично участвуют в сражениях, входят в договорные отношения с народным собранием и превращаются «в известном смысле в общинную власть, призванную блюсти интересы местного общества».[15]
И. Я. Фроянов упрекает тех исследователей, которые полагали, что князь олицетворял власть древнерусской знати и стоял на страже ее интересов. Свое несогласие с этим положением советской историографии он облек в такую форму, пользуясь которой можно доказать, что забота об интересах народа являлась одной из важнейших функций и монархов нового времени. «Князья Руси XI–XII вв., — утверждает И. Я. Фроянов, — властвовали во имя интересов знати. Но вместе с тем они правили и во благо народа».[16]
Ну, разумеется. Но разве это особенность только древнерусского княжеского правления? И разве можно на этом основании видеть в князьях представителей общинной власти?
Обстоятельный анализ социальной природы княжеской власти на Руси, а также различных ее форм — старейшинства, отчины, дуумвирата, коллективного сюзеренитета, родового или семейного владения и др. — содержится в специальной монографии А. П. Толочко. После книги А. Е. Преснякова «Княжое право в древней Руси» это наиболее обстоятельное исследование этой темы. Автор представил достаточно реалистичную картину эволюции княжеской власти. Она не была линейной и одномерной. В продолжении всей древнерусской истории различные ее формы находились в определенном диалектическом взаимодействии, хотя на разных этапах их место в жизни страны определялось конкретными условиями ее социально-экономического развития и правовыми традициями княжего рода, как общего суверена всего государственного пространства.[17]
Значительное место княжеской власти в жизни Древнерусского государства уделено в содержательной монографии М. Б. Свердлова «Домонгольская Русь». К сожалению, тематическая ее всеохватность не позволила автору исследовать эту проблему с одинаковой полнотой, многие ее аспекты поданы в очерково-историографическом виде, что неизбежно привело к зависимости авторской позиции от выводов предшественников. И, тем не менее, общая схема эволюции государственного строя Руси, как целостной социально-политической системы, представляется вполне корректной.[18]
В данной главе не предполагается исследования всего обширного спектра властных полномочий князя и его места в эволюции государственного строя Руси. Здесь нас больше интересует институт князя в системе управленческой власти. В том числе его социальная природа. Была ли она общинной и вечевой, как это представлялось многим историкам XIX в., или же сословно-классовой, как полагали историки XX в.
Как известно, княжеская власть на Руси в том виде, в каком ее зафиксировали летописцы, считается внешним по отношению к восточнославянскому обществу элементом, и уже поэтому, как будто, не может рассматриваться через общинную призму. Но приглашение варяжских князей вовсе не свидетельствует о том, что до этого восточные славяне вообще не знали такой формы правления. Известия о славянских вождях или князьях догосударственного периода имеются в отечественных и зарубежных письменных источниках и поэтому отрицать происхождение княжеской власти в среде восточных славян также не приходится.
Но одно дело генезис явления, а другое его развитая форма. Что касается княжеского института, такая определенно имела место уже с конца IX в. И неважно, была ли Русь в это время сословно-классовым организмом или общинно-племенным. Важно, что образовалось обширное восточнославянское объединение с центром в Киеве и оно нуждалось в определенной системе власти и управления. И такая сравнительно быстро сформировалась. Сначала в ее симбиозной княжеско-племенной форме, а затем, после реформ Ольги, Святослава и Владимира, и в княжеско-родовой.
И, конечно же, киевские князья в это раннее время меньше всего зависели от общины. В летописи на этот счет нет и малейшего намека. Ни в одном летописном сообщении о военных походах князей, будь-то на Византию, Болгарию или же на своих восточнославянских соплеменников, ничего не говорится о том, что князья выполняли поручение общины. Князья могли интересоваться ее мнением через совет с городскими старейшинами, как это было при обсуждении вопроса о принятии новой религии, но решение принимали сами. Иногда, как в случае с походами Святослава, община (точнее, те же старейшины), могла быть недовольна действиями князя, но оказать влияние на его решения была не в состоянии. Выслушав упрек киевлян, — «ты, княже, чюжея земли ищеши и блюдеши, а своея ся охабивъ»,[19] — Святослав вновь пошел на Дунай, собрав для этого многотысячную армию воев.
Согласно С. В. Юшкову, правительственные функции первых Рюриковичей не отличались особой сложностью. Правда, принявшись их перечислять, исследователь по существу, сам же и возразил себе. Среди них он назвал организацию военных ополчений, установление и взимание дани с подчиненных племен, реализацию товаров на внешних рынках. При этом, отметил и тенденции к усложнению этих функций, которые достаточно отчетливо обозначились, будто бы, со второй половины X в. Одну из них он видел в стремлении Ольги установить связи с Византией и принять христианство.[20]
Но в этом стремлении Ольги нового было не так много. Разве не этой же тенденцией характеризовалась деятельность ее предшественников? Уже Олег предпринял поход на Византию не с целью элементарного грабежа, а чтобы «построить мир и положити ряд межи Русью и Грекы»,[21] другими словами, заключить с мировой империей договор о торгово-экономических отношениях. Аналогичную задачу решал и Игорь, стремившийся «створити любовь съ самѣми цари, со всѣмъ болярьствомъ и со всѣми людьми гречьскими на вся лѣта».[22] Еще более амбициозные цели, связанные с территориальным расширением своего государства, были у Святослава. Они не отличались реализмом, но определенно характеризуют его как государственного деятеля.
