Ранее леди уже отправила несколько ящиков с экземплярами бабочек лучшему натуралисту того времени Джеймсу Петиверу. Он рассыпался в благодарностях и комплиментах. В коллекцию входил первый экземпляр вида перламутровка глэнвилль — очаровательное создание с узорчатыми оранжевыми крыльями, которое «приносит потомство на крутых изрезанных откосах у побережья, куда еще никогда не вторгались ни плуг, ни серп».
К тому времени ее муж, мерзавец Ричард, обзавелся новой любовницей и еще одним ребенком. Своего старшего сына от Элинор, семнадцатилетнего юношу, проходившего обучение у Джеймса Петивера, он похитил и угрозами вынудил отказаться от матери и от наследства, которое она собиралась ему оставить. Ричард Глэнвилль постарался восстановить против Элинор и остальных ее детей, так что в итоге она завещала большую часть своего имущества дальнему родственнику. После смерти Элинор еще один ее сын попытался опротестовать завещание. По его словам, мать составила этот документ, пребывая в уверенности, что ее детей превратили в эльфов.
Еще в средние века существовало поверье, что в обличье бабочек — «масляных мух», butterflies или buterfloeges — скрываются эльфы, прилетающие воровать молоко, сливочное масло (butter) и сливки[5]. Со временем бабочки и эльфы еще больше сблизились в людском сознании: и те, и другие — крохотные, юркие, крылатые существа, порхающие с видимой беспечностью. Возможно, Элинор Глэнвилль всего лишь надеялась на лучшее.
На судебном процессе по поводу ее завещания давали показания сто свидетелей. Бывшие соседи не преминули вспомнить о странном поведении Элинор: дескать, одевалась она на манер цыганки, бродила по холмам, «не имея на себе никакого необходимого платья», «расстилала простыню под кустами и живыми изгородями, колотила длинным шестом по вышеуказанным кустам и собирала целые кучи червяков».
В защиту леди Глэнвилль выступили ее друзья, Петивер и другие ученые. Однако суд признал ее последнюю волю недействительной по причине сумасшествия. Как съязвил позднее один оскорбленный энтомолог, «никто, кроме помутившихся в рассудке, и не станет предаваться погоне за бабочками».
Подобное предубеждение просуществовало недолго. В середине XVIII века английские коллекционеры бабочек стали называть себя аурелианами от латинского слова aureus — «золотой» (намек на золотистую окраску куколок у некоторых видов). Возможно, кто-то и продолжал считать этих мужчин и женщин чудаками — это ж надо, таскать с собой огромные сачки и объемистые мешки со снаряжением… Но смотрели на них уже не с презрением, а с беззлобной, не лишенной некоторой симпатии улыбкой.
Как пишет историк Дэвид Аллен, «XVIII век был переходным периодом. В начале этого столетия мы видим, как люди забавляются с природой, относятся к ней точно к новой игрушке. Со временем, когда они свыкаются с новизной и начинают реагировать все более непринужденно, можно заметить, что наблюдатели становятся все смелее и смелее. И наконец на исходе века обнаруживается, что люди без памяти влюбились в природу».
К началу викторианской эпохи, в середине XIX века, природа стала частью домашней обстановки. В интерьере викторианских домов непременно присутствует «шкаф курьезов», где за стеклянными дверцами выставлены минералы, окаменелости, раковины и засушенные растения. Пыл ученого смешался тут с алчностью коллекционера.
А бабочки благодаря своей красоте и отличительным узорам на крыльях оказались прекрасным объектом коллекционирования. Казалось, на этих насекомых помешался каждый второй добропорядочный господин, а иногда и его почтенная супруга и даже детки-шалуны. В общественные клубы, на лекции и полевые экскурсии допускались люди всех сословий. Все сословия желали узнать о повадках воловьего глаза, поймать кэмбервеллскую красавицу (местное название траурницы), подивиться множеству перламутровок, вьющихся над сладко пахнущей куманикой.
Мы о таком изобилии можем только грезить — примерно как об эльфах. В те времена луга, пастбища, леса и живые изгороди тянулись на многие мили; ни тебе автомобилей, ни химикатов. И людей на Британских островах жило на несколько миллионов меньше, чем сегодня, зато белянок, голубянок, желтушек и червонцев было больше. Несчетные тысячи бабочек, кружащихся в воздухе, точно конфетти. Отважные натуралисты из Беркширского Полевого клуба или Хаггерстоуновского Энтомологического Общества вряд ли подозревали, какое счастье выпало на их долю и чем кончится этот праздник жизни.
В 1876 году Уолтер Ротшильд, восьмилетний отпрыск богатого семейства банкиров, учредил свой собственный музей естественной истории и нанял ассистентом опытного таксидермиста. Умер он спустя шестьдесят три года, заслужив репутацию величайшего на свете энтомолога-любителя. То был чудак, ездивший по Пикадилли к Букингемскому дворцу в экипаже, запряженном зебрами. Видный государственный деятель: именно в результате его хлопот британские власти в 1917 году официально пообещали содействовать созданию еврейского национального государства в Палестине. Коллекционер, завещавший лондонскому Британскому музею свою коллекцию — 2 миллиона 250 тысяч экземпляров высших и низших бабочек, благодаря чему собрание чешуекрылых музея стало богатейшим в истории. Эти 2 250 000 особей лорд Ротшильд изловил, конечно, не собственноручно. Он нанимал профессиональных коллекторов — мужчин, а позднее и женщин — с большим опытом странствий по отдаленным странам. В их числе был австралиец Э.-С. Мик, путешествовавший в основном по Папуа-Новой Гвинее и Соломоновым островам. Мик присылал Ротшильду тысячи новых видов, включая самую крупную в мире бабочку — птицекрыла королевы Александры. Самка птицекрыла имеет в длину почти фут[6]. Самец выделяется яркой окраской: радужно-зеленые и светозарно-голубые крылья, ярко-желтое брюшко.
Биологическое разнообразие Новой Гвинеи объясняется универсальностью ее ландшафтов: от знойных лесистых низин до заснеженных горных пиков. Во время одной из экспедиций в холодные горы у Мика заболели почти все носильщики. У самого Мика буквально кружилась голова от недавнего успеха: он поймал самку нового вида птицекрылов — хорошо приспособленное к высокогорной жизни существо с сильно опушенным тельцем.
Мик вспоминает, что очень терзался: все гадал, как лучше поступить — остаться в местах, столь богатых неизвестными видами, или ради спасения своих людей вернуться на побережье. Один за другим туземцы заболевали воспалением легких. Они хрипло дышали и, по всем признакам, были близки к смерти.
Мик частенько и сам чувствовал себя совсем больным: метался в жару, стучал зубами от озноба. «Полагаю, — писал он, — обитатели цивилизованных стран будут удивлены, что в мой разум закралось хотя бы минутное сомнение и что я всерьез думал пожертвовать здоровьем — а возможно, и жизнью — нескольких молодых людей ради поимки двух-трех бабочек. Но в мире дикой природы, вдали от цивилизации, человек обретает то, что я назвал бы не столько безрассудностью или равнодушием к человеческой жизни, сколько иным отношением к ее ценности. Появляется ощущение, что работа, которую надлежит выполнить, важнее».
