Голова у меня закружилась, ноги подкосились, и я тяжело осела в ближайшее кресло, сожалея, что рядом нет любимой сестры, чтобы разделить с ней груз огорчительной новости. Кассандра, которая на три года старше меня и намного красивее, обладает нравом спокойным и тихим. Я всегда могу на нее положиться, когда мне необходимо собраться с духом, даже в наихудшей ситуации. Но на этот раз она отсутствовала, уехав к нашему брату Эдварду и его семье в Кент.
— Джейн! — услышала я крик матери. — Похоже, бедняжка в обмороке. Мистер Остин! Помогите мне! Где нюхательная соль?
Я родилась в Стивентоне и провела здесь самые счастливые дни моей жизни. Покинуть излюбленное место казалось не более вероятным, чем отрастить крылья и полететь. Я обожала приходской домик: парадный вход с изящной решеткой, аккуратный ряд окон по широкому фасаду, простые беленые стены и потолки с открытыми балками. Я научилась холить и лелеять каждый вяз, каштан и ель, что возвышались над его крышей, и каждое растение в саду за домом, где я ежедневно прогуливалась по заросшей травой дорожке меж земляничных грядок.
С годами приходской домик улучшался и достраивался, чтобы удовлетворять нуждам растущего семейства, каковое включало, кроме родителей, сестру Кассандру, меня и шестерых наших братьев, а также вереницу юных джентльменов, на долгие месяцы приезжавших учиться у моего отца. Семь спален наверху и три чердачные комнаты ни разу не пустовали во времена моего детства, и коридоры неизменно оглашались мальчишеским смехом и топотом башмаков.
Столь внезапно сняться с места и навек разлучиться с родным домом; никогда более не бродить по окрестным улочкам, где привычен каждый крытый соломой коттедж, угнездившийся среди деревьев, и знакомо каждое лицо; никогда более не навещать дорогих друзей, не наслаждаться зваными обедами, не посещать балов в величественных кирпичных усадьбах; никогда более не взбираться по холму к Чиздаунской ферме за деревней, с ее коровами и поросятами, пшеничными и ячменными полями; никогда более не ходить в церковь по воскресеньям через рощи платанов и вязов, чтобы послушать еженедельную проповедь отца. Как это пережить?
В Стивентоне я наслаждалась идеальным сочетанием любящего семейства и такого приятного общества, какое только в состоянии предоставить маленькая деревенька. В последние годы, когда все братья разъехались, я нашла убежище в собственном маленьком кабинете наверху. Там я пребывала в счастливом уединении, необходимом для сочинительства.
«Как оставить все это? — тревожно недоумевала я, — Как перебраться в высокий, тесный арендованный дом на мощеной улице в слепящей белизне ужасного Бата?»
Мужество покидало меня при одной мысли об этом. Я несколько раз имела честь любоваться Батом в качестве гостьи, но не испытывала желания жить там.
Я понимала причины родительского решения. Проведшие всю жизнь в деревне, они, должно быть, с нетерпением предвкушают светское общество и бойкость городской жизни, и в их возрасте целебные воды и превосходные доктора кажутся немалым преимуществом цивилизации. Но для меня Бат оставался городом тумана, шума, тени и дыма, населенным скитальцами и лицемерами. Его прославленные концерты и балы никогда не заменят близких друзей, дома и прелести окружающей природы.
Я подозревала, что есть и другая причина для нашего переезда в Бат. Она оставалась невысказанной и оттого выглядела особенно унизительной. Помимо своего статуса фешенебельного курорта, Бат был известен как порядочное место, где одинокая молодая леди способна отыскать себе мужа. В свое время родители моей матери, удалившись от дел, переехали в Бат, захватив с собой двух незамужних дочерей, в результате чего и мать, и ее сестра, разумеется, нашли себе достойную партию.[4]
Несомненно, родители полагали, что окажут нам с Кассандрой услугу, коли привезут в Бат и проведут по бальным залам и питьевой галерее пред очами одиноких джентльменов. Что сработало для одного поколения, вероятно, думали они, то может сработать и для другого. Однако, если цель их была такова, они жестоко разочаровались, ведь последующие четыре года не принесли достойной брачной перспективы ни одной из нас.
О болезненных обстоятельствах нашего отъезда из Стивентона и о моих страданиях в связи с продажей — точнее говоря, раздачей — отцовской библиотеки в пять сотен томов, равно как и моих собственных горячо любимых книг, фортепиано, на котором я училась играть, обширной коллекции нот, а также всей мебели и семейных портретов, которые были мне столь дороги, я не пророню ни слова. О годах, проведенных в изгнании (о них я уже писала в другом месте),[5]я скажу лишь, что, несмотря на мою нелюбовь к Бату как таковому, со мной произошло несколько интересных приключений, я завязала несколько памятных знакомств и искренне наслаждалась постоянным обществом отца, матери и сестры. Особое удовольствие я находила в наших поездках в прибрежные курортные городки Девона и Дорсета — отец в то время любил их посещать.
Ход повествования подводит меня ко второму, еще более душераздирающему событию, которое необратимо изменило мою жизнь, равно как судьбы матери и сестры, — дню, когда умер мой возлюбленный отец.
В семьдесят четыре года Джордж Остин оставался еще весьма деятельным мужчиной с копной роскошных белоснежных волос, блестящими умными глазами, ласковой благосклонной улыбкой и превосходным чувством юмора, которое вызывало восхищение всех его знакомых. Временами он страдал от жара и забывчивости, но неизменно поправлялся и получал немалое удовольствие от своей отставки и наших скитаний.
В субботу, 19 января 1805 года, отец вновь заболел, возобновились его жалобы на лихорадку. На следующее утро ему сделалось настолько лучше, что он, опираясь на трость, встал и принялся бродить но нашим комнатам на Грин-Парк-Билдингс-Ист. Но к вечеру жар усилился, и отец лег в постель, мучимый дрожью и сильнейшей слабостью. Моя мать, Кассандра и я, глубоко встревоженные его состоянием, по очереди ухаживали за ним всю ночь и старались облегчить его страдания.
Я никогда не забуду последних слов, с которыми он обратился ко мне.
— Джейн, — произнес он, когда я сидела у изголовья и нежно вытирала лихорадочный пот с его лба. — Прости меня. Пожалуйста, прости.
Он мог лишь хрипло шептать, дыхание его было прерывистым.
— Мне не за что прощать вас, папа, — ответила я.
Я верила, более того, настаивала, что он поправится, а если и нет, надеялась, что в свои последние часы он не станет терзаться судьбой тех, кого оставит здесь. Наверняка он прекрасно понимал, что, когда покинет этот мир, его семья окажется в отчаянном финансовом положении. Но к счастью, столь низменные материи не занимали его мысли. По-видимому, он даже не подозревал о тяжести своего состояния и о том, что может в любой миг расстаться с самыми любимыми, нежно лелеемыми женой и детьми.
