В течение почти всей своей карьеры от серьезных интервью Уэйтс отказывался. Он никогда не давал согласия на свою биографию. И сам до сих пор не проявил ни малейшего намерения описать свою жизнь. Когда я стал первым его биографом — еще в те времена, когда Рональд Рейган только осваивался в Белом доме, — мне казалось, что Уэйтс должен быть польщен. Биографии рок-музыкантов были тогда делом нечастым: Элвис, Beatles, Дилан и, пожалуй, все.
Но даже напечатанная биография — признак попадания в пантеон гигантов — не поколебала затворничества Уэйтса. Я так и не дождался ни его хриплого голоса на моем автоответчике: «Нормально свалял», ни короткой почеркушки с одним словом: «Спасибо». Уже много позже кто-то пересказал мне эпизод во время одного из многочисленных судебных разбирательств — тогда Уэйтсу нужно было подтвердить свой статус всемирно известного певца, подражание голосу которого в коммерческой рекламе наносит ему ущерб. «Все это замечательно, мистер Уэйтс, — сурово глядя на него, сказал судья. — Но как мы можем удостовериться в справедливости ваших слов? Суду ваше имя неизвестно!» «Ага!» — воскликнул Уэйтс и торжествующе извлек на свет мою книгу — как вещественное доказательство справедливости обвинения.
За эти годы телефоны сжались, а телеэкраны выросли, фильмы надулись спецэффектами и стали трехмерными, музыка превратилась в цифровую и скучную, а старина Том так же катится по своей жизни. Аудитория его выросла, и щеголять его именем стало модно. В 2004 году, на его первом лондонском концерте за 17 лет («Да знаю я, знаю…» — бурчал он, выходя на сцену), билеты ценой в 65 фунтов продавались у спекулянтов за 900.
Эта книга — портрет Тома Уэйтса глазами европейца. Он — воплощение всего того, чем по эту сторону Атлантики нас очаровывает Америка: коктейль, смешанный Эдвардом Хоппером и Стейнбеком, снятый на пленку Копполой и пропитанный Керуаком… Музыка — абстракция Синатры с туманным взглядом, с изрядной примесью Дилана, Хаулин Вульфа, Этель Мерман и Джеймса Брауна. На европейское ухо ранние альбомы Уэйтса — воплощение американской мечты, с гарниром из картошки-фри и молочным коктейлем. Он открыл нам огромные просторы Америки с ее мрачными расщелинами и затхлыми дырами. Он сделал это ловкой рукой поэта с сарказмом водевильного шута.
Потом Уэйтс бежал и, как Человек-слон или персонажи фильмов Тода Броунинга[11], присоединился к ярмарочному карнавалу. Шпрехшталмейстер с мегафоном поволок свои песни в цирк, загнав прошлое в вольер, как укротитель львов — своих подопечных.
Но все это время, в какую бы личину Уэйтс ни рядился, он сохранял занимательность. Когда большинство рок-звезд измерялись по шкале унылой претенциозности, он продолжал забавлять. В авторской аннотации к альбому Yes 1973 года «Tales From Topographic Oceans» Джон Андерсон[12] с умным видом писал: «Перелистывая «Автобиографию йога» Парамханса Йоганада, я наткнулся на с. 83 на длинное примечание…» Мне нравится это «перелистывая…». Можно вспомнить уже слегка затасканное, но от того не менее остроумное определение Фрэнка Заппы: «Рок-журналистика — это когда люди, не умеющие писать, говорят с людьми, не умеющими говорить, и пишут для тех, кто не умеет читать». Так вот, Уэйтс в интервью скорее преподает уроки водевиля: «Get the puck outta here!» («Сшайбывай отсюда!»).
Критики, однако, — особенно рок-критики — славятся своим желанием и рыбку съесть, и… Одно время ходили разговоры, что Уэйтс — трепло-выдумщик. Что родившийся в лос-анджелесском университетском пригороде Помона Томас Алан был прилежным пай-мальчиком и что бродяга-пьяница с альбомов — образ, который он смастерил для актерского кастинга. И что «Том Уэйтс» — костюм, который он надевает лишь для выхода в свет.
Так бывало уже не раз. До сих пор Джона Леннона — бесспорное дитя среднего класса, получившего образование в престижной школе, — любят считать «героем рабочего класса»[13]. Джули Берчилл[14] была не единственной, кто обратил внимание на некоторое противоречие между словом и делом: человек, провозгласивший «Imagine no possessions» («представь, что нет пожитков»), отвел целую комнату в своей квартире в «Дакоте»[15] для шуб. А Боб Дилан? Приехав в Нью-Йорк, он выдавал себя за бродягу, который на товарняках мотался по Техасу и Югу, цепляя то там, то тут блюз или кантри-мелодию. Хотя, на самом деле, представляться он должен был примерно так: «Добрый вечер, меня зовут Роберт Циммерман, я старший сын в еврейской буржуазной семье, мой отец содержит магазин в Миннесоте, неподалеку от канадской границы…»
Том Уэйтс на самом деле был тем, кем хотели его видеть критики и публика. Добродушный смешливый пьянчуга в баре — чуток привязчивый, но если не каждый день, то пусть… «Пьяненького вам всем вечерочка…» — так начинал свои представления этот говорун-сказитель.
Успех креп, а наш герой, укрывшись в кокон женитьбы и отцовства, становился все более загадочным и уклончивым. Если вопрос попадал слишком близко к цели, глаза его сужались, подбородок выпячивался, и тон интервью становился вызывающим, даже агрессивным. Но Уэйтс поднаторел в искусстве давать интервью: даже если глава «Частная жизнь» оставалась пустой, текст был так густо усыпан бесконечными шуточками и поразительными фактами, что любой самый требовательный редактор прыгал от счастья.
Том мог отбить любую, самую настойчивую атаку. Великий мастер запутывания, он обрушивал на слишком любопытного интервьюера шквал реальных фактов и всевозможных глупостей: так, например, в 1999 году Барни Хоскинс вынужден был выслушать целую тираду о проходившем неподалеку Фестивале банановых червей («Склизкие такие твари, знаете, длиной десять дюймов. Их в пищу употребляют. Найти их можно у себя в саду часов в шесть утра. Сейчас самый сезон»).
За всем этим стоял человек, по сути дела, очень скрытный. При всем своем блестящем остроумии и шоуменстве, Уэйтс, если его удавалось выманить из привычной роли, представал человеком раздумчивым и на удивление застенчивым. Переход к кино казался шагом естественным, но «настоящий Том Уэйтс», счастливый муж и гордый отец, всегда оставался на некотором отдалении. Для интервью его имидж человека публичного включался так же легко и мгновенно, как фары «понтиака» с наступлением сумерек.
«Говорить о том, что делаешь, всегда трудно, — признался как-то Уэйтс. — Это как если слепец попытается описать слона. Большую часть все равно приходится выдумывать». В любом случае, пожалуй, неверно рассчитывать на то, что художник сам захочет раскрываться. В конце концов, за него говорит его работа. А став отцом, Уэйтс и тем более держался такой линии. Он мастерски научился уходить от неудобных вопросов и прятать от любопытных глаз того Уэйтса, которого не хотел показывать миру.
