В первом классе школы в Берлине-Нойкёльне — родители переехали из Веддинга на Херманнсплац — нам, девочкам, доставляло особое удовольствие красть яблоки на овощном рынке. Заводилой почти всегда оказывалась я.
Улучив момент, мы опрокидывали корзины и подбирали далеко укатившиеся яблоки. Когда меня поймали за этим занятием, отец устроил мне хорошенькую взбучку и запер на целый день в темной комнате. Он вообще не давал дочке-сорванцу спуску.
Когда мы жили на Херманнсплац, произошел еще один ужасный случай. Тогда в Берлине объявился убийца-садист, которого не удавалось поймать много лет. Он вспарывал детям животы. Все страшно его боялись. Однажды вечером отец велел мне пойти за пивом. Пивная находилась в нескольких минутах ходьбы от нашего дома. Держа в руках сифон — так называли тогда большие белые фарфоровые кружки с крышкой, — я побежала вниз по лестнице и вдруг замерла от ужаса. На лестничной площадке спиной ко мне стоял мужчина, вперив взгляд в окно, за которым в темноте ничего нельзя было разглядеть. От незнакомца так и веяло чем-то зловещим. Когда я проскочила у него за спиной, он даже не шелохнулся. Я страшно перепугалась, но старалась утешить себя тем, что ко времени моего возвращения он, конечно, уже уйдет.
И вот с наполненным сифоном я стою перед дверью дома, не отваживаясь войти. Что делать? Дать знать родителям — невозможно, телефона у нас нет. Оставаться ночью на улице тоже никак не хочется. Наконец я решилась подняться наверх. Мужчина, широко расставив ноги, стоял в той же позе и все так же молча и пристально смотрел в темное окно. Я обхватила пивную кружку и стремглав помчалась мимо, перескакивая сразу через несколько ступенек. Но далеко не убежала. Он схватил меня сзади за воротник и стал душить. Я выронила кружку, упала на лестницу и закричала что есть мочи. В тот же миг несколько жильцов распахнули двери. Их встревожил поднявшийся шум. Мужчина выпустил меня и бросился бежать. Я и по сей день столбенею, когда слышу за собой чьи-то шаги…
Мои дедушка с бабушкой со стороны матери родом из Западной Пруссии. Они переселились в Польшу, где дедушка работал строителем. Его первая жена умерла, родив восемнадцатого ребенка — это была моя мать; он женился на воспитательнице своих детей, родившей ему еще троих. Когда Польшу завоевала Россия, он, не приняв русского подданства, уехал в Берлин. Семье приходилось экономить на всем. Дедушка был слишком стар, чтобы работать, однако на вид казался крепким и вообще выглядел превосходно. Я любила его, он всегда был приветлив и с удовольствием играл со мной. Но самая младшая из его детей, тетя Тони, не прощала ему такой оравы — двадцать один ребенок! Моя мать, владея иголкой, помогала родителям шитьем и продажей блузок. А еще я словно вижу, как мы сидим за большим длинным столом и клеим гильзы для сигарет.
Некоторые из старших сестер и братьев матери остались в России, там вышли замуж и женились. Мы никогда о них ничего не слышали. Вероятно, они погибли во время русской революции.
Родители отца и их предки родом из Бранденбургской марки.[7] Дед подвизался по слесарной части. В семье родилось трое сыновей и одна дочь. Обе мои бабушки, кроткие и тихие женщины, посвятили себя семейным заботам. Так что ребенком я росла в чинной бюргерской среде, в которой не чувствовала себя особенно уютно.
Обязательным в то время было обучение девочек из хороших домов игре на фортепиано. Дважды в неделю в течение пяти лет отец возил меня на уроки музыки на Гентинерштрассе к одной и той же учительнице. Признаться, уроки эти не доставляли мне радости, и готовилась я к ним с неохотой, хотя музыку любила так, что позднее, будучи танцовщицей, не пропускала почти ни одного хорошего концерта. С игрой на пианино дела обстояли так же, как и с живописью, — я была одаренной и в том, и в другом, меня даже выбрали для концерта школьников в филармонии, где я с большим успехом сыграла сонату Бетховена. Но к музыке у меня не было такой страсти, как к танцу.
Когда я вспоминаю великолепные концерты в Берлинской филармонии, то перед глазами неизменно встает Ферруччо Бузони,[8] гениальный пианист и композитор. Мне выпало счастье лично знать его. В салоне семейства Баумбах раз в неделю собирались люди искусства, бывал там и Бузони. Однажды он играл что-то очень ритмичное, и я вдруг начала танцевать. После выступления, он подошел, погладил меня по голове и сказал: «Девочка, у вас талант. Когда станете великой танцовщицей, я кое-что сочиню для вас». Присутствующие одобрительно захлопали. Уже через несколько дней я получила конверт с нотами и запиской: «Танцовщице Лени Рифеншталь — от Бузони».
«Вальс-каприз», подаренный маэстро, позже стал одним из самых популярных моих номеров.
Юношеские переживания
До двадцати одного года, а именно столько я прожила с родителями, мне запрещалось встречаться с молодыми людьми. Посещать кино без матери или отца тоже не полагалось. Нынешней молодежи в это даже трудно поверить.
На Троицу мама нарядила меня в самое красивое платье, которое сшила сама, но у отца вместо радости это вызвало только раздражение. Если на меня иногда оглядывались мужчины, это приводило его в бешенство. Он весь багровел и кричал: «Опусти глаза, не пялься так!» Упрек был несправедлив. Я и не думала «пялиться». «Не нервничай, отец, — успокаивала его мать. — Лени совсем не смотрит на мужчин!»
Мать была и права, и не права. С четырнадцати лет я постоянно влюблялась, хотя никогда не знакомилась со своими избранниками. В течение двух лет я боготворила одного молодого человека, которого случайно увидела на Тауэнцинштрассе. Он об этом не догадывался — мы ни разу не обмолвились даже словом. Каждый день после уроков я проходила Тауэнцинштрассе из конца в конец, от площади Витгенбергплац до церкви кайзера Вильгельма,[9] и обратно, надеясь на встречу. Ни одно другое существо мужского пола меня не интересовало, только он, что весьма огорчало другого юношу, который познакомился со мной на катке на Нюрнбергерштрассе, помогая надеть коньки. С этого дня он несколько лет следовал за мной тенью.
Однажды с подругой Алисой мы позволили себе озорную шутку, которая, к сожалению, закончилась плачевно. Физкультуру у нас вела новая учительница. Мы уговорили Вальтера Лубовски, так звали моего воздыхателя, переодеться девочкой и отправиться с нами на урок. Влюбленный в меня Вальтер готов был войти даже в клетку со львом. Он достал светлый парик, серьги, женское платье и, чтобы скрыть довольно-таки большой нос, надел темные очки. Новая учительница смутилась, увидев гигантские махи «девочки» на перекладине, а мы с трудом сдерживали смех. Продолжая дурачиться, мы называли Вальтера Вильгельминой и после уроков отправились вместе с ним, одетым в женское платье, в кафе «Мирике» на Ранкештрассе, рядом с церковью. Там заказали мороженое «Ассорти». Нас было четверо пятнадцатилетних девочек, а Вальтеру уже исполнилось семнадцать.
