С. Г. Нечаев. Катехизис революционераАрестант, представший перед московским судом 20 января 1873 года, никак не соответствовал сложившемуся в обществе образу революционера. Он был маленький, коренастый, — одним словом, самой заурядной внешности. Лицо у него было длинное, смуглое, нос широкий и плоский, густые темные волосы и колючие голубые глазки. Видно было, что он истощен и держится только нервным напряжением. О его похождениях рассказывали самые невероятные истории, большую часть из которых придумал он сам. Но те из них, что и впрямь с ним случались, действительно поражали воображение. На судебные заседания он являлся в черном пиджаке и грязном жилете, вел себя вызывающе, демонстрируя свое презрение к закону; судей редко удостаивал своим вниманием и с отсутствующим выражением лица грыз ногти. Один из репортеров, освещавших процесс в прессе, с недоумением писал, что самое необычайное в подсудимом то, что ничего необычайного в нем нет. Но суд трепетал перед ним, хотя подсудимому было всего 24 года.
Имя подсудимого было Сергей Геннадиевич Нечаев. Теперь оно почти забыто. Мало кто читает его работы; да и в России XIX века он был известен, пожалуй, лишь небольшому кругу студентов. А между тем это был человек, который усилиями собственного ума, без чьего бы то ни было участия, выбил на скрижалях истории заповеди, ставшие непреложным законом для всякого революционера, своего рода руководством к действию с таковыми последствиями, что в конце концов содрогнулся весь мир. Нечаев был из тех, кого русский писатель Н. Г. Чернышевский называл «двигателем двигателей». Он первый расшатал камень, и лавина тронулась.
Непонятно, как из среды, взрастившей и воспитавшей Нечаева, мог появиться человек, которого со временем убоится сам царь. Нечаев родился 20 сентября 1847 года в Иванове. В то время это был небольшой городок. В нем развивалась текстильная промышленность, но он скорее походил на разросшуюся деревню. Только позже Иваново станет Иваново-Вознесенском, крупным промышленным городом. Отец Нечаева держал постоялый двор, занимался мелкой торговлей, ремеслом и вообще был мастер на все руки. Женившись на дочери маляра из Костромы, он вошел в дело своего тестя. Как мастер он был весьма популярен среди населявшего Кострому мелкопоместного дворянства, его приглашали в особняки расписывать стены и украшать зады к предстоящим торжествам. Он слыл настоящим умельцем и был нарасхват.
Самые ранние годы своей жизни Нечаев провел в семье своей матери в Костроме. И хотя это была уже середина XIX века, Кострома еще сохраняла облик великолепного старинного, богатого города. В Костроме верность царю впитывали с молоком матери. Верноподданные с колыбели знали, что над ними всеми есть царь-батюшка, который правит строго, но милостиво, и что власть его простирается далече-далече, до самых пределов его империи. Такого в Иванове уже не было; верность царскому дому была поколеблена недовольством народа, испытывавшим на себе весь гнет промышленной революции. Кострома же все еще оставалась городом с картинки, писанной декорацией к исторической пьесе: вся в церквях с куполами-луковками и за крепостной стеной с башнями. А в Иванове работали фабрики, день и ночь гудели ткацкие станки, и созревал рабочий класс, недовольный жалкой оплатой своего труда. Этот город был взаправдашний, в нем бурлила жизнь, у людей были натянуты нервы, — там было все всерьез. Детство Нечаева проходило попеременно то в Костроме, то в Иванове.
Тем временем отец Нечаева пошел в гору и стал работать художником-декоратором в костромском театре, посещаемом местной знатью. Иногда мальчику поручали исполнение какой-нибудь роли. Позже вспоминали, что играл он хорошо. Правда, голос у него был резковат, но зато он отлично чувствовал драматические моменты. Годы спустя, разрабатывая теорию революционной стратегии, он писал: «Это пока только пролог. Давайте же, друзья, сыграем его так, чтобы приблизилось действие самой пьесы».
Когда Нечаев сидел на скамье подсудимых в московском суде, первый акт пьесы уже был отыгран. Невзирая на то, что за всю свою жизнь он совершил всего одно убийство, да и то бессмысленное, пощады он не ждал. Формально его судили за убийство молодого человека, студента, звали которого Иван Иванов. Но и сам Нечаев, и суд понимали, что на деле его судят не за это преступление — истинная его вина вообще не подлежала обсуждению. А виноват он был в том, что нашел ключик от заветного ларца, в котором хранилось всесильное зелье, яд, грозивший погибелью целому государству.
Он это знал, и судьи прекрасно понимали, что он это знает. Ежедневно царю доставлялись протоколы суда, в которых до мельчайших подробностей фиксировалось все, что происходило во время слушания дела. Царь внимательнейшим образом изучал эти документы вместе с прилагаемыми к ним рапортами майора, командовавшего взводом охраны, приставленной к заключенному. Нечаев между тем куражился в суде. Чтобы показать, как надоела ему судебная процедура, он мог, сбросив оцепенение, вдруг вскочить и, засунув руки в карманы, начать выкрикивать своим пронзительным голосом прямо в зал: «Я не признаю суд! Не признаю царя! Не признаю законы!» Председательствовавшему всякий раз приходилось призывать его к порядку. Нечаев замолкал и принимался поверх голов что-то рассматривать, как будто искал знакомых; а то просто сидел, громко барабаня пальцами по барьеру. В детстве его немножко учили музыке; известно, что он неплохо играл на флейте. Однажды, когда Нечаева допрашивал судья, он, словно потеряв ощущение реальности, начал изображать пианиста, барабаня по барьеру обеими руками.
В этих нечаевских «приступах безумия» была своя тактика. Он намеренно провоцировал суд, играя роль этакого преданного делу революционера, которому ненавистны законы, судьи, все правовые институты. Обвиняемые в убийстве редко выказывают ледяное безразличие по отношению к тем, кто их обвиняет. Нечаев же обладал стальными нервами. Он всячески старался создать впечатление невиновного человека, противостоящего государственной власти, за то и судимого. Таково было его изначальное намерение. Главным своим оружием он избрал презрение.
Дело, по которому он был привлечен к суду, имело крайне омерзительный характер. Нечаев выдавал себя за руководителя организации революционеров, насчитывавшей по всей России четыре миллиона сообщников. На деле же ему подчинялись три или четыре небольших кружка заговорщиков. Самой многочисленной была группа в Петербурге, состоявшая из студентов. Еще была группа в Москве, а также в Туле, где находились Императорские оружейные заводы. Так что общее количество его сообщников вряд ли превышало три или четыре сотни человек. Нечаев соблюдал строжайшую конспирацию и действовал под разными именами: то он бывал Иваном Петровым, то Иваном Павловым, Дмитрием Федоровым, капитаном Паниным, а иной раз даже специальным агентом 2664. Под этими именами он сновал от кружка к кружку, собирал взносы с заговорщиков, сочинял тексты прокламаций, их он намеревался пустить в ход в будущем, составлял списки важных государственных чиновников, заочно приговоренных революционерами к смертной казни, а также писал листовки, которые подчиненные ему студенты расклеивали на досках объявлений в своих учебных заведениях. Правда, эти листовки то и дело срывали неохваченные Нечаевым студенты или полиция. Всякий раз, заявляясь в кружок, Нечаев говорил, что страшно спешит, у него совсем мало времени, так как его ждут на важное заседание Центрального исполнительного комитета, которое вот-вот откроется где-то очень, очень далеко.
