Хотя мой отец ненавидел нацистов и все с ними связанное, мне в гитлерюгенде нравилось. У меня была красивая темно-коричневая и черная форма со свастикой, скрипучие блестящие ремни из настоящей кожи. Если раньше для нас было событием просто погонять в футбол на лужайке за домом, то теперь гитлерюгенд предоставил в наше распоряжение прекрасно оборудованные спортзалы, стадионы, школьные здания, в которых раньше располагались гимназии и даже плавательные бассейны. Я ни разу не побывал в настоящей отпускной поездке — куда там моему отцу отложить что- нибудь на отпуск. А при Гитлере за символические суммы можно было отправиться отдохнуть в горы, на озера или к морю.
А однажды мой одноклассник Зигфрид Вайскам вместе с матерью и младшей сестренкой были обнаружены мертвыми на кухне. Кухня была полна газа. Родители сказали, что они сами отравили себя, сказали, что Зигфрид был евреем. Я ничего не понимал, поскольку в ту пору еще не знал значения этого слова. Впрочем, даже если он и был евреем, какое это могло иметь отношение к самоубийству?
Закона об обязательном членстве в гитлерюгенде не было, тем не менее из примерно сорока моих одноклассников всего один воздержался от вступления в эту организацию. А когда я попытался пойти в ученики слесаря, первое, о чем меня спросили: состою ли я в гитлерюгенде.
Мы распевали прекрасные мелодичные песни, но все они были посвящены великой борьбе за наше дело, завоеванию «жизненного пространства» на Востоке, великой чести отдать жизнь за фатерланд. Мне импонировала атмосфера товарищества, пешие переходы, спортивные и военные игры. Нас пестовали в духе любви к фюреру и безоговорочного повиновения ему, он был для нас вторым богом, а когда заходила речь о его безграничной любви к нам, к германской нации, я готов был расплакаться от переполнявших меня чувств. Я был убежден, что раз в моих жилах течет германская кровь, я был существом неизмеримо высшего порядка. Мне и в голову не приходило поинтересоваться, что, собственно, такое пресловутая германская кровь, хотя бы в чисто научном, биологическом смысле. Я как должное принимал тезис о том, что долг всех немцев повелевать над представителями «низших рас», поскольку это лишь во благо всего цивилизованного человечества, хотя сами представители пресловутых «низших рас» в силу ограниченности их умственных способностей просто-напросто не осознают этого. Меня буквально распирало от гордости, когда герцог Виндзорский, бывший король Англии, прибыл в Германию, чтобы заверить нас, молодых немцев, в том, что, дескать, мы живем в таком великом во всех отношениях обществе.
Однажды ранним утром, когда я еще спал, нашего соседа господина Айкена увезли куда-то эсэсовцы. Он был хорошим, отзывчивым человеком, и эта история очень расстроила меня. Господин Айкен был секретарем профсоюза рабочих доков, и всякий раз если кому-то на нашей улице требовалась помощь, то обращались к нему, как к человеку знающему и всегда готовому помочь. Как потом рассказывали, его жене даже не сказали, куда его отправили. Для семьи это означало ни много ни мало катастрофу, потому что никаких сбережений у Айкенов не было. Моя мать тоже боялась даже заговорить с ней на людях, да и мы, мальчишки, всячески избегали сыновей господина Айкена, поскольку теперь они считались детьми предателя нации. Мой отец, всегда утверждавший, что единственный путь добиться повышения зарплаты — борьба за нее, внезапно стих и умолял меня нигде и никому не повторять того, что он мне всегда говорил в адрес нацистов, разве что в своих четырех стенах. Айкены вынуждены были перебраться в другой район города, а сам господин Айкен несколько лет спустя умер от воспаления легких в концентрационном лагере.
Мне нравились длительные и частые походы, мы казались себе очень значительными — еще бы, полиция даже перекрывала движение на улицах и дорогах, чтобы пропустить нас. Шедший во главе колонны знаменосец нес флаг со свастикой, часто нас сопровождал и барабанщик с большим барабаном, а все прохожие обязаны были вытягивать руку в нацистском приветствии — отдавать честь флагу. Иногда случались и забавные истории, когда пожилые женщины с хозяйственными сумками в руках радостно тянули руки вперед. Мой отец всякий раз, когда видел нашу приближавшуюся колонну, предпочитал исчезнуть в дверном проеме и обождать, пока минует эта «коричневая чума», как он называл гитлерюгенд. Мать оказывалась не столь проворной, и я помню, как она, будучи застигнутой врасплох, тоже вытянула руку вперед в нацистском приветствии. Помню, что был очень смущен этим.
В школе и в гитлерюгенде такие имена географические, как Верден, Дуомон, Сомма, Фландрия и Танненберг, наполнялись для нас почти сакральным смыслом. Даже дорожная грязь и слякоть приобретали иной оттенок — в ней ведь красиво погибали наши бесстрашные герои, а в наших песнях они возносились на небеса под изрешеченными пулями боевыми знаменами к славной победе. Нам втемяшивали в головы, что немецкий солдат — лучший в мире. А войну мы проиграли исключительно потому, что немецкие рабочие, оболваненные, конечно же, коммунистическими агитаторами, предательски воткнули нож им в спину своими забастовками, когда военные мужественно пытались сдержать на двух фронтах натиск превосходящего по численности противника.
Сохранилась в памяти и «ночь длинных ножей», когда борьба вспыхнула уже в рядах самих нацистов, и были казнены такие бывшие лидеры СА, как Эрнст Рем и Хайне. Нам просто объявили, что, дескать, вероломные типы попытались сместить нашего фюрера. Несколько лет спустя, случилась «хрустальная ночь», когда по всей Германии разбивали витрины магазинов, принадлежавших евреям, не щадя и их владельцев. Мои родители были страшно недовольны и расстроены этим и говорили, что нацисты опозорили Германию. Позже отец рассказывал, что не слишком зажиточные штурмовики вдруг защелкали дорогими фотоаппаратами, а их жены стали расхаживать по городу в меховых манто.
Потом всех нас заставили оформить себе Ahnenpass[2], снабженный печатями и соответствующими подписями официальный документ, подтверждавший нашу расовую принадлежность. Большинству пришлось нелегко восстанавливать все ветви генеалогического дерева на целых два или больше поколения предков. Приходилось разыскивать церковные метрические книги, делать из них выписки, и нередко в церкви с нас требовали за это деньги. И все ради того, что нацистов интересовали возможные предки-евреи.
Когда в Гамбурге должен быть спущен на воду линейный корабль «Бисмарк», туда прибыл Гитлер в сопровождении адмирала Хорти, главы фашистской Венгрии. В своих коричневых рубашках мы разместились вдоль главной улицы, ведущей от города к докам. Когда Гитлер и Хорти приблизились в черном «Мерседесе», кое-кто из нас решил забраться на придорожное дерево, чтобы оттуда видеть лучше. Но нас было слишком много, ветвь прогнулась чуть ли не до мостовой, и кавалькада застопорилась. Все кричали нам, требуя спуститься, но мы не собирались — куда там, всего в нескольких шагах был фюрер, самый великий человек на земле, идол всех немцев. Потом один из эсэсовцев все-таки поднялся на дерево и заставил нас слезть. Черный «Мерседес» продолжил путь к Эльбе. Нас выругали, записали фамилии, но в газетах появились наши снимки с подписями, где пояснялось, что, мол, эти четверо восторженных мальчиков так хотели приветствовать фюрера, что едва не сломали дерево. Разумеется, никаких наказаний не последовало. Когда я вечером рассказал отцу о том, что был всего в нескольких метрах от Адольфа Гитлера, он в ответ лишь буркнул: «Вот уж повезло так повезло!»
