Мы отовсюду притесняемы, но не стеснены; мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся; мы гонимы, но не оставлены; уничтожаемы, но не погибаем. Всегда носим в теле мертвость Господа Иисуса, чтобы и жизнь Иисуса открылась в теле нашем. Ибо мы живые непрестанно предаемся на смерть ради Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась в смертной плоти нашей, так что смерть действует в нас, а жизнь в вас.
(2 Кор 4:8–12).
В Европу наконец-то вернулся мир. Лик ее, исказившийся и сделавшийся ужасным в пору войны, вновь обрел спокойствие и благородство. Чтобы осмыслить эти события, понадобятся долгие годы. Европа словно бы подверглась мучительному изгнанию бесов, и эта процедура отняла у нее все силы, но все же, вопя и противясь, последний демон уже отлетал от нее. Тиран покончил с собой в сумрачном бункере под своей разбомбленной столицей, и союзники праздновали победу. Как по сигналу наступило лето, первое мирное лето за шесть тяжких годов. Но отделаться от недавнего прошлого как от страшного сна не удавалось: то и дело что-то заново напоминало о пережитом кошмаре, и эти напоминания сами по себе были столь же ужасны, как прежние события, а порой и еще хуже. В начале лета распространились леденящие душу известия о лагерях смерти и о тех бесчеловечных делах, которые нацисты творили на только что покоренных, обращенных в ад окраинах своей недолговечной империи.
Слухи о подобных злодействах курсировали и в пору войны, однако теперь факты были подтверждены фотографиями, кинохроникой и свидетельством солдат, участвовавших на исходе апреля в освобождении концлагерей. Масштаб этих ужасов прежде не был известен и не поддавался воображению, для измученной войной британской публики это оказалось уж слишком. Люди утверждались в своей ненависти к Германии, каждая омерзительная деталь лишь усугубляла отвращение ко всем немцам. Бездонность греха ошеломляла.
В начале войны еще умели отличать нацистов от немцев и понимали, что не все немцы – наци. Но чем дальше заходило противостояние двух народов, чем больше приходилось Англии хоронить отцов, братьев и сыновей, тем труднее становилось проводить эту грань, и со временем она окончательно стерлась. Стремясь разжечь патриотическое рвение британцев, премьер-министр Уинстон Черчилль соединил понятия «немец» и «нацист» в едином образе ненавистного врага – так ему казалось вернее во имя скорейшей победы и прекращения душераздирающего ужаса.
Когда немцы, мечтавшие о поражении Гитлера и нацистов, обратились к британскому правительству с надеждой на сотрудничество ради уничтожения общего врага, когда они попытались подать миру знак, что в самом рейхе остаются заложниками множество немцев, разделяющих ненависть Европы к нацизму, этот призыв наткнулся на глухую стену. Никого эти переговоры не заинтересовали – было слишком поздно. Все немцы были замараны соучастием в злодействе, а теперь кому-то показалось сподручнее заключить сепаратный мир? Нет уж. Во имя большей эффективности отпора Черчилль пропагандировал идею: такого понятия, как «хороший немец», попросту не существует. Если позволено перефразировать, «хороший немец – мертвый немец». Деление на черное и белое лишь усугубляло и без того чудовищную ожесточенность противостояния.
Но вот война закончилась, и в то время как полностью, до конца, обнажались неописуемые злодейства Третьего рейха, стала проступать напоказ миру и другая сторона событий. Процесс возвращения к миру и нормальным отношениям требовал в том числе и выхода за пределы черно-белой палитры войны. Нужно было заново учиться различать краски и тени, нюансы и оттенки.
И в тот день, 27 июля 1945 года, в лондонской церкви Святой Троицы чуть в стороне от Бромптон-роуд совершалась служба, смысл которой был понятен не всем, а кое-кому, особенно тем, кто потерял на войне близких, она могла показаться неуместной и даже отвратительной. В тот день на британской земле совершалась – и передавалась по Би-би-си – заупокойная служба по немцу, погибшему три месяца назад. Весть о его смерти так медленно просачивалась сквозь туман и неразбериху войны, что друзья и родные окончательно в ней уверились лишь недавно, а некоторые все еще надеялись.
В лондонской церкви собрались немногие, кто успел удостовериться в его смерти: тридцатидевятилетняя сестра-близнец покойного, ее муж – наполовину еврей – и две дочери. Они успели покинуть Германию накануне войны, перебравшись под покровом ночи через границу со Швейцарией. В этом побеге человек, которого здесь отпевали, сыграл ключевую роль, и то было одно из самых незначительных его прегрешений против национал-социалистического строя. Он же помог родным обустроиться в Лондоне.
У покойного было много влиятельных друзей, в том числе епископ Чичестерский Джордж Белл. Епископ и вел эту службу, ибо он много лет знал и любил этого человека. Белл познакомился с ним задолго до войны, когда оба они участвовали в экуменическом движении, пытались предостеречь Европу от опасностей нацизма, затем спасали евреев и, наконец, пытались осведомить британское правительство о сопротивлении нацизму внутри Германии. Перед казнью – он был повешен в концлагере Флоссенбург – тот человек просил передать несколько слов Джорджу Беллу. Это произошло в воскресенье; он в последний раз совершил службу, прочел проповедь, а затем поговорил с британским офицером, товарищем по заключению, и попросил его связаться с епископом. Офицер вскоре был освобожден и доставил на родину последние слова этого человека и весть о его казни.
По ту сторону Ла-Манша, отделенные от Лондона и Францией, и большой частью Германии, в Берлине, в трехэтажном доме номер 43 по Мариенбургераллее (район Шарлоттенбург), заупокойную службу слушала по радио немолодая супружеская чета. В свое время у них родилось восемь детей, четверо мальчиков и столько же девочек. Второй по старшинству сын погиб на Первой мировой, и его тогда еще молодая мать на год впала в депрессию. Прошло двадцать семь лет, и вторая война забрала еще двоих ее сыновей. Отец был знаменитейшим в Германии психиатром. Оба, и мать, и отец, с самого начала противостояли Гитлеру и гордились сыновьями и зятьями, участвовавшими в заговоре против него. И оба они прекрасно понимали, какая опасность грозит их детям. Но под конец вести об их сыновьях задерживались, не достигая Берлина. Всего месяц назад они узнали, наконец, о гибели третьего по старшинству сына – Клауса, а о младшем, Дитрихе, так ничего и не было слышно. Кто-то якобы видел его – живым. Потом сосед предупредил, что на следующий день из Лондона будут передавать по радио заупокойную службу.
В назначенный час отец включил радио, и вскоре они услышали объявление: заупокойная служба была посвящена их сыну. Так они узнали о его смерти. И в тот час, когда родители пытались осмыслить неподвластную рассудку новость, что их сын, хороший человек, в память о котором отправляли службу в лондонской церкви, – мертв, миллионы англичан пытались осмыслить столь же неподвластную рассудку новость: умерший немец, в память о котором отправляли заупокойную службу, был хорошим человеком. Так началось примирение, возвращение мира на прежнюю орбиту.
