Дашкова более всего известна автобиографией Mon histoire (часто переводимой как «Записки»), которая является ее наиболее значительным литературным достижением и до сих пор остается ценным источником для изучения политических интриг, социальных условий, культурной жизни и гендерных ролей в России во второй половине XVIII столетия. Описав дворцовый переворот 1762 года, свои заграничные путешествия и работу во главе двух академий, она закончила «Записки» в 1805 году в возрасте 62 лет, за пять лет до смерти. Они представляют собой конечную оценку пожилой женщиной ее карьеры и семейной жизни, позволяя, возможно впервые, заглянуть за ее многочисленные маски и напускные обличья. Поскольку Дашкова обещала Марте Вильмот в письме от 27 октября 1805 года ничего от нее не скрывать, она вверила своей подруге тайные чувства, которые нигде более не желала обнаруживать или признавать. Она описала свое прошлое как «горестную жизнь, на протяжении которой пришлось таить от мира страдания сердца; остроту этой боли не может притупить гордость и побороть сила духа. Обо мне можно сказать, что я была мученицей — и я не побоюсь этого слова, ибо скрывать свои чувства или представляться в ложном свете всегда претило моему характеру» (35).
Чувство умолчания, неудовлетворенности и скованности пропитывает «Записки» Дашковой, но нигде оно не высказано с такой ясностью и силой, как в этом письме.
В «Записках» Дашкова изменяет свой голос так, что автобиография становится чем-то вроде маскарада, и открывающего, и скрывающего присутствие рассказчика за прошлыми и сегодняшними масками. Когда она начала описывать свою жизнь, она представляла себе ее как ряд воображаемых образов, основанный на различиях ролей: от дерзкой и авантюрной до обыкновенной и ожидаемой, от мечты о побеге и освобождении до реальности отчуждения и изоляции. В конце книги ссылка Дашковой, несмотря на многие ее достижения, на Север России добавила к всегда свойственному ей чувству неудовлетворенности жизнью прямоту и непосредственность восприятия. Главным источником депрессии, которой она страдала с детства, были ощущения обиды и одиночества, возникавшие, когда ее раз за разом изгоняли из Петербурга или когда она проводила годы за границей.
Все существующие исследования жизни Дашковой недостаточно критичны и слишком доверчиво следуют часто ненадежным биографическим и историческим свидетельствам, представленным Дашковой в «Записках». По большей части они не принимают во внимание ее борьбу за независимость в мужском мире как черту, определявшую ее жизнь и сочинения, мечты и стремления, успехи и поражения. Прежде всего, Дашкова раскрывает свою жизнь через смену многочисленных масок, построение рассказа и индивидуальный, субъективный взгляд. Поскольку «Записки» являются плодом самопредставления и самоутверждения, а не исторической истиной в последней инстанции, постольку гендер становится главным фактором, определяющим попытку автора создать письменный образ своей жизни[19].
И в частной, и в общественной жизни Дашкову определяют ее неотъемлемые свойства — энергичность, решительность в словах и действиях, сила характера. В результате «Записки» носят по преимуществу полемический характер и фундаментально пересматривают и драматизируют события 1762 года. Дашкова часто писала, прямо отвечая на современные ей описания жизни Екатерины, такие как сочинения Рюльера, Кастера и др. Со времени описываемых ею событий до момента создания «Записок» прошло более сорока лет, и ее решение сформулировать и предъявить миру оправдание своего прошлого было попыткой определить «правильное» место княгини Дашковой в истории.
Она предлагала читателям объяснение своей поддержки Екатерины и ее действий, лишивших трона законного наследника. Она отрицала наличие каких-либо конфликтов с Екатериной, поскольку к концу жизни снова, как и в юности, обожествляла покойную императрицу и нападала на всех, кто бесчестил ее память. Ее «Записки» — тщательная инсценировка исторических фактов, а их литературное воплощение — не столько история, сколько объяснение действий автора, причем в центре событий всегда находится сама Дашкова. Она раскрывает свою жизнь предельно субъективно, поскольку подбирает и организует прежде всего те материалы, которые проясняют и определяют ее личность. Она стремится представить читающей публике цельный автопортрет, несмотря на все противоречия и несоответствия, с которыми она сталкивалась и у себя дома, и в обществе.
Однако наибольшая ценность рассказа Дашковой заключается именно в его субъективности. Как пишет Г. М. Хайд, «„Записки“ Дашковой обладают всеми недостатками массовой автобиографической литературы. Они неполны, пристрастны и неточны; они преувеличивают значение одних частностей и преуменьшают роль других; им не хватает стройности, и самые важные содержащиеся в них фактические утверждения требуют проверки по авторитетным источникам. Следовательно, их надо читать с осторожностью, но все равно их стоит прочесть»[20].
Предупреждение Хайда о неполноте и неточности «Записок» очень уместно. История жизни Дашковой не может быть оценена правильно без обращения к архивным материалам, содержащим сведения о ее карьере и частной жизни, включая детали быта, семейные проблемы и суждения ее врагов и близких друзей.
В первом десятилетии XIX века ее друг Кэтрин Вильмот была острым, внимательным и часто критическим наблюдателем жизни русской усадьбы, где проходили последние годы Дашковой. Проведя в доме княгини несколько лет, Вильмот заключила, что дать точное описание Дашковой почти невозможно: «Она настолько оригинальна и сложна, что результатом будет описание клубка противоречий человеческой натуры. Без сомнения, она из той же плоти и крови, что и мы, но тем не менее рассмотрение отдельных ее черт не даст никакого представления об их совокупности. Любое обобщение мигом уничтожит индивидуальность… Княгиня переменчива, как погода, в душе ее собраны воедино волнующиеся океаны и разрушительные огнедышащие вулканы, дикие пустыни и скалы (-/301)».
«Полюса» души Дашковой стали результатом ее влияния при дворе, последующего изгнания и личных трагедий. Они были следствием ее образования, семьи, класса, ранга, положения в обществе, придворной политики и многих других факторов. Однако видимые противоречия в ее самопредставлении, необходимость маскировать свое истинное мнение и несоответствие между «Записками» и ее настоящей жизнью выявляются главным образом ее осознанием своего гендера и умением использовать его в свою пользу при исполнении различных ролей. Два портрета маслом определяют разнообразие и крайности ее поступков и опыта — ее мечты о публичном успехе и реальности ее изгнания. Первый является работой Дмитрия Левицкого, академика и любимого портретиста екатерининского двора; он был человеком религиозным и в конце концов примкнул к масонству. В идеализированном изображении Левицкого Дашкова стоит прямо и крепко, неколебимо встречая взгляды зрителей. У нее тяжелые веки, внимательный, проникающий взгляд и плотно, решительно сжатые губы. В ее волосах мало пудры, но щеки сильно нарумянены, высокая, хотя и не слишком, прическа открывает лоб в согласии с тогдашней модой. Одетая в элегантное платье из дорогой импортной ткани с рукавами-буф и тонкими кружевами, как и положено кавалерственной даме и фрейлине двора, она изображена с красной лентой ордена Святой Екатерины и миниатюрным портретом императрицы с голубой лентой. Это официальная Дашкова, влиятельная женщина во власти, о которой Кэтрин Вильмот писала: «Полагаю, она была бы на своем месте во главе государства, или занимая пост генералиссимуса или министра сельского хозяйства. Да, она была рождена для больших дел, и это не противоречит жизни женщины, которая в 18 лет возглавила революцию, а впоследствии в течение 12 лет управляла Академией наук» (-/301).
