Однажды, входя в подъезд, Леночка увидела огромного розового крокодила в полстены. «Лена + Гена = ЛЮБОВЬ» — возвещала такая же огромная надпись. Тотчас же Леночка предположила, что и крокодил, и литературный комментарий к нему принадлежат перу Генки Столярова с пятого этажа. Но он только фыркнул: «Вот еще, надо мне!» — и тут же залился пунцовой краской.
Потом, в дополнение ко всем этим художествам, появилась еще одна надпись уголечком, и Леночка догадалась, что это сделал ее одноклассник Мишка Шухаев: «Любовь до гроба — дураки оба!»
Тетя Нана, бывшая подруга матери, вынуждена была подтолкнуть Леночку сзади, чтобы она сдвинулась с места:
— Ну давай же, дурашка, смелее… — Улыбка тети Наны была вымученной, и Леночке стало не по себе. — Это теперь твой дом… Твое пристанище, — тетя Нана сглотнула ком, застрявший в горле.
— Я не хочу, — чуть слышно пролепетала Леночка. Глаза защипало, она почувствовала себя одинокой и разбитой, будто сожженной дотла.
Леночка смотрела влажными глазами в лицо женщины. Голова тети Наны была опущена, лицо бледным и усталым, а над ней, где-то вверху, тяжелое, как темное знамя, колыхалось холодное осеннее небо.
— Я знаю, — проговорила тетя Нана.
— Я не хочу, — снова повторила Леночка.
— Я знаю, — повторила Наина Федоровна и еще раз подтолкнула Леночку к порогу.
— Тетя Нана… Наночка, миленькая… — Леночка прижалась к мокрому пальто женщины, и горячие слезы обожгли ее щеки.
Тонкими пальчиками она ощупывала ткань, словно искала, за что бы зацепиться. По кровле звонко щелкали тяжеловесные капли. Каким долгим и страшным казалось Леночке каждое мгновение.
Леночка плакала, смотрела в лицо женщины, все еще пытающейся сквозь гримасу боли улыбаться, и протягивала к ней беспомощные ручонки в последней надежде.
— Я буду… — лепетала она, — у вас дочкой… Или… Или… служанкой… Я все умею — и полы мыть, и стирать, и яичницу жарить, вы же знаете! — Леночка после каждого произнесенного слова стискивала кулачки, чтобы не дай Бог не разрыдаться в голос. А слезы… Что слезы? — дождь.
Леночка крепилась изо всех своих детских силенок, испытывая танталовы муки и думая, что, может быть, все-таки сумеет уговорить тетю Нану не отдавать ее в детский дом, а взять к себе. Она ведь сильная и бесстрашная, она все умеет и может, она…
И вдруг рыдания, как бомба, взорвали Леночку изнутри. Она захлебнулась слезами, не в состоянии больше вымолвить ни слова, и только еще крепче прижалась к мокрому пальто женщины.
Кофе обжег губы. Ее передернуло, и, прежде чем альбом выпал из рук, Леночка увидела очередной снимок. У старой скамейки она, мама, тетя Нана и маленькая круглолицая жидковолосая девочка — Машка Запрядина.
Лена поочередно вглядывалась в каждое лицо, изображенное на фото, задержав взгляд на раскосых больших глазах Наины Федоровны.
Ее снова захлестнул темный водоворот воспоминаний.
— Леночка… — говорила тогда тетя Нана. Голос ее был тихим и срывался, так что приходилось напрягать слух до тех пор, пока она не присела на корточки. Лицо ее оказалось напротив Леночкиного лица. — Цыпленочек… Я бы с радостью, ты же знаешь! Но дядя Гера… — Лица рядом, но между ними непроницаемая стена. Слова хлесткие и болезненные, как удары плетки. — Когда ты вырастешь, ты поймешь, что… — Она замолчала, порывисто поднялась с корточек и крепко взяла Леночку за тонкую, сложенную лодочкой ладошку.
Ладошка была мокрой и холодной, она дрожала, как маленький рябиновый листочек.
Из страны воспоминаний Леночку вырвал телефонный звонок. Она вздрогнула. Ладонь все еще казалась ей детской ладошкой напуганной маленькой девочки, и сердечко ее трепетало.
— Лена! Я ведь знаю, что ты дома, — услышала она голос Севки. — Я знаю, что тебе очень тоскливо. Можешь не поднимать трубку. Я только хочу сказать тебе, что Наталья разговаривала с Андреем. Перезвони, если тебе вдруг захочется узнать об этом подробней… Ах да, чуть не забыл. Наталья будет сегодня у тебя к восьми вечера. — Автоответчик, передав Севкино сообщение, отключился.
Перестаньте, пожалуйста, перестаньте! Она вскинула полные слез глаза к потолку. Только она забывает о нем, как неизменно какая-то сила снова швыряет ее в злую пучину.
Часы отстукивали четверть двенадцатого. К двенадцати она должна быть в парикмахерской. Знакомый парикмахер Марка обещал ей сделать стильную стрижку. Стрижку с компьютерным подбором модели.
Наверное, она будет неотразима в своем подвенечном платье. Возможно, ей не очень до сих пор везло, но этот брак безусловно ее удача. Молодой состоятельный итальянский бизнесмен…
К ней вернулось некое подобие спокойствия. Она подошла к зеркалу, подняла на затылке волосы и с сожалением взвесила на ладони тяжелую копну. Может, не стоит ее срезать? Как нежно возился с ее волосами папа Саша! Как тщательно вычесывал их, как бережно мыл! Даже когда они жили в подвале… Ах, эти грустные воспоминания! Эти грустные и сладкие воспоминания!
Она не пойдет к парикмахеру, она оденется и поедет на кладбище. Там могила матери, могила папы Саши. Там множество других могил, рядом с которыми ей гораздо спокойней, чем с живыми людьми. А потом, когда она возвратится и возле подъезда ее будет ждать взволнованный Марк, она просто объяснит ему, что не желает расставаться со своими волосами. Все эти светские рауты, все рестораны, клубы, банкеты, вся эта дребедень не прельщают ее, и если ей будет трудно каждый вечер делать укладку, что ж, — она с удовольствием останется дома.
«Ленусик! Поздравляем с днем бракосочетания! — выслушала она автоответчик. — Позвони нам, прежде чем мотанешь за бугор. Мы тысячу лет тебя не видели и не хотим отпускать так скоро! Машка и Мишка Шухаевы! Нет, Мишка и Машка Шухаевы». Ребята дурачились, хихикали, перебивали друг друга, и сердце Леночки наполнилось теплыми чувствами и благодарностью. Как хорошо, что все слезы выплаканы и можно с улыбкой слушать их болтовню. Нет, она не пойдет к парикмахеру, решено! Она будет сидеть одна и прокручивать ленту своей жизни с того самого злополучного дня, когда она обреченно повернулась к двери и переступила невысокий порожек детского дома.
* * *
Что с ней происходило? Ни в одном языке мира нет таких слов, которыми можно было бы передать ее состояние. Она чувствовала себя слепым котенком, брошенным в ледяной водоворот.
Тетя Нана попыталась взять ее потную ладошку в свою руку, но Леночка выдернула ее, словно ладонь была сплошной раной и любое прикосновение к оголенным нервам причиняло невероятную боль. Так они и шли по длинному коридору — впереди Леночка с опущенной головой, за ней Наина Федоровна с огромным баулом и растерянным выражением лица.
Коридор казался бесконечным. Двери по обе стороны были плотно закрыты, и на каждой висела новенькая, аккуратно и четко выписанная табличка. Леночка не читала их, в отличие от тети Наны. Леночка просто не могла поднять головы, и только узор коричневого линолеума мелькал перед ее глазами.
