Когда он несколько мгновений спустя подошел ко мне, мои подруги, в свою очередь, тоже ухмыльнулись.
– Прошу прощения, мадемуазель, мы с вами знакомы?
– Я частенько вижу вас на Ланге Гассе.
Чтобы скрыть смущение, я сделала вид, что ищу что-то под стойкой. Он стоически ждал.
– Я живу в доме шестьдесят пять, вы в семьдесят втором. Но днем я одеваюсь не так, как сейчас.
Мне хотелось его немного подразнить; в молчании этого человека было что-то трогательное и умилительное. Он выглядел совершенно безобидным.
– Что вы делаете на улице по ночам, не считая, конечно, разглядывания носов башмаков, которые ведут вас вперед?
– Я люблю думать на ходу, по правде говоря… на ходу у меня это лучше получается.
– Что же так поглощает все ваши мысли?
– Я не уверен…
– Что я в состоянии понять? Знаете, у танцовщиц тоже есть голова!
– Меня интересуют вопросы истины и доказательности.
– Дайте-ка я угадаю… Вы изучаете философию. Проматываете отцовские деньги, изучая дисциплины, которые вам ровным счетом ничего не дадут, разве что позволят унаследовать семейное предприятие по торговле трикотажем.
– Ну… вы не ошиблись, почти. Я действительно интересуюсь философией, но учусь на математическом факультете. А отец мой и правда управляет фабрикой по пошиву готовой одежды.
Он, казалось, и сам был удивлен, что так много говорил.
Затем согнулся пополам, пародийно козырнув мне с видом заправского военного:
– Меня зовут Курт Гёдель. А вас – фройляйн Адель. Правильно?
– Почти. Но вы же не можете знать всего!
– Дело лишь за доказательством.
Он попятился, ушел и растворился в плотном потоке, со всех сторон толкаемый клиентами.
После закрытия я увидела его опять – в этом он полностью оправдал мои надежды.
– Можно я вас провожу?
– Я же помешаю вам думать. Страсть как люблю поболтать!
– Не страшно. Я не буду вас слушать.
Мы вышли вместе и зашагали по университетской улице. Много говорили, точнее, я спрашивала, а он отвечал. Побеседовали о подвиге Линдберга, о джазе, который ему совсем не нравился, и о матери, которую Курт, похоже, очень любил. О массовых прошлогодних манифестациях не сказали ни слова.
Я уже не помню, какого цвета у меня были волосы, когда мы встретились. В жизни я перекрашивала их очень часто. В те времена, пожалуй, была блондинкой, что-то вроде Джин Харлоу[6], но не настолько вульгарной, потому как всегда считала себя более утонченной. В профиль напоминала Бетти Бронсон[7]. Кто о ней теперь помнит? Актеров я обожала, а каждый номер «Недели кинематографа» зачитывала до дыр. Высший свет Вены, к которому принадлежал Курт, к этому виду искусства относился с недоверием, отдавая предпочтение живописи, литературе, но, главным образом, музыке. Тогда я впервые в жизни столкнулась с отказом – в кино мне пришлось ходить без него. К моему величайшему облегчению, опере он предпочитал оперетту.
К тому времени я уже отказалась от мечтаний о принце, потому как в свои двадцать семь лет была разведена – чтобы упорхнуть от суровых родителей, в слишком юном возрасте вышла замуж за мужчину, не отличавшегося особым постоянством.
В стране едва закончился период инфляции, когда в чести были смекалка и изворотливость: капуста кольраби, картофель и черный рынок. Теперь она быстро погружалась в новую трясину. Меня охватила жажда жизни, хотелось праздника, я ошиблась в одном мужчине и теперь бросилась в объятия другого, умевшего хорошо говорить – Курт никогда не давал невыполнимых обещаний, потому что был скрупулезен до тошноты. Девичьи мечты я напрочь забыла. Мне очень хотелось приобщиться к миру кино, как и всем остальным девушкам той эпохи. Я была сумасбродна и весьма мила, особенно в профиль справа. Рабство перманентной завивки вскоре сменилось новым – в моду вошли длинные волосы. У меня были ясные глаза, ротик, неизменно подведенный красной помадой, красивые зубки и небольшие ручки. А еще целая тонна пудры на родимом пятне, немало портившем мою левую щеку. В конечном счете это проклятущее пятно сослужило мне добрую службу – я могу упрекнуть его в крахе всех своих иллюзий.
У нас с Куртом практически не было ничего общего. Я была на семь лет старше его и не могла похвастаться блестящим образованием, в то время как он готовился к экзаменам на докторскую степень. Мой отец был местный фотограф, его – процветающий промышленник. Он исповедовал лютеранскую веру, я – католическую, хотя в те времена особым рвением и не отличалась. Для меня религия была лишь семейным воспоминанием, обреченным пылиться на каминной полке. В ложе танцовщиц в ту эпоху самое большее можно было услышать такую молитву: «Святая Мария, ты зачала, не делая этого, сделай так, чтобы я делала это, но так и не зачала!» Тогда все, и в первую очередь я, страшно боялись подхватить какую-нибудь заразу. Многие заканчивали на кухне матушки Доры, которая так любила вязать. В двадцать лет я, в значительной степени, жила по воле случая: хороший прикуп, плохой прикуп, я играла. Мне даже в голову не приходило копить и откладывать на потом радость и беззаботность; нужно было гореть, сметая все на своем пути. Время повторить партию у меня еще будет. И уж тем более – о ней пожалеть.
Прогулка закончилась так же, как и началась, – в неловкой тишине. Каждый из нас был погружен в свои мысли. И хотя я не имела особых математических дарований, мне все же был известен этот баллистический постулат: крохотное отклонение угла вылета приводит к огромной разнице при попадании. В какое измерение, к какой версии нашей истории он так и не привел меня тем вечером?
3
– Что значит «Mag sein»? Она отдаст бумаги или нет? Чего она добивается, играя в эти игры?
– Полагаю, желает выиграть время. А еще хочет, чтобы ее слушали.
– Не торопитесь, сколько будет нужно, столько и ждите. Единственное, убедитесь, что архив спрятан в надежном месте. И не вздумайте ей в чем-то противоречить! Эта полоумная старуха вполне может вышвырнуть бумаги в корзину.
– Насчет «полоумной старухи» у меня есть сомнения. Она выглядит вполне здравомыслящей. По крайней мере во всем, что касается бумаг.
– Это просто смешно! Она не в состоянии расшифровать эти записи.
– За пятьдесят лет совместной жизни он вполне мог объяснить ей некоторые аспекты своей работы.
– Черт бы ее побрал! Мы говорим не о мемуарах коммивояжера, а об области знания, в которой простой смертный не в состоянии понять ни единой формулировки!
