Я пошла на вокзал и купила билет в вагон первого класса до Ярославля. А-а-а-а! – крикнул паровоз, и началась моя другая жизнь.
Если бы не советы и рассказы тетеньки Туровой, я бы даже поезда не пережила. Дорога мне предстояла дальняя: из Ярославля до Вологды и уже там – поезд, идущий через Пермь. Какая у нас большая страна, оказывается.
Только в пути я поняла, что Россия – воюющее государство. Мы часто подолгу стояли в полях, а мимо шли и шли на запад эшелоны. Из них высовывались угрюмые люди в серых шинелях и кричали слова из тех, что девушкам знать не полагается. На станциях было очень много женщин в серых шалях с мешками и котомками. Они выглядели все по-разному, но в то же время одинаково, как сестры: обреченность и уныние придавали чертам лица какое-то общее выражение.
До Перми со мной в купе ехал профессор Гандлевский, читающий в пермском университете курс зарубежной литературы. Это было очень кстати. Не зарубежная литература, конечно, а мужчина, оградивший меня от лишнего интереса: зачем молодая девушка одна едет в поезде, идущем на восток. Ему я сказала честно: еду к жениху, а багаж в другом вагоне.
Профессор оказался презанятным. Мы проговорили весь путь. Правда, в конце, когда поезд шел уже по мосту через Каму, практически поссорились. Он сказал, что я ему напоминаю розу из стихов Уильяма Блейка. Причем, по его словам, сейчас я еще не она, но в будущем обязательно стану ею. Я зарделась, хотя, признаться, ничего до этого момента не слышала об этом поэте и попросила прочитать мне этот стих. Он прочитал сначала по-английски, а затем перевел на русский. Стишок оказался детским, почти частушкой про невидимого червяка, который разворошил постель розе пунцовым счастьем и про то, что черный секрет любви может разрушить жизнь.
Я-то надеялась услышать что-нибудь в духе сонетов Петрарки, на худой конец Вильяма Шекспира. О том, как перед ним явилась я, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты. Наверное, у меня было слишком обиженное и растерянное лицо, потому что профессор поспешил добавить:
– Не расстраивайтесь, милая девушка. В конечном итоге, у женщины всего два выбора: стать пустоцветом, как Соня из «Войны и мира», или же принять этот мир со всеми его икспириенсами.
– С чем? С чем?
– Простите, перешел на английский. Икспириенс – значит жизненный опыт.
– А Лаура, а Беатриче? – я чуть не плакала. Поезд уже замедлял ход.
– Это выдуманные персонажи, они живут в книжках и в головах. В реальности им нет места.
Я так рассердилась, что очень сухо с ним попрощалась. И на его предложение помочь с обустройством только гордо вздернула голову. Подумаешь, профессор. Тоже мне.
Первым делом я навела справки о том, где размещаются казармы, и на следующий день, с утра, уже стояла перед высоким офицером, комкала платочек и лепетала:
– Невеста из Санкт-Петербурга… Георгия Жарова… повидать бы…
Тот отчего-то смутился, а рядом стоящий военный засмеялся в полный голос:
– Ну, Жаров, ну, птица-селезень. На прошлой неделе к нему жена приезжала, а сейчас вот невеста пожаловала!
Это было какое-то недоразумение. Офицер с жалостью посмотрел на меня и оборвал этого неприятного человека:
– Позови его.
Георгий очень изменился. Шинель не красила его, а как-то огрубляла, подгоняла под общий знаменатель. Он тоже стал похож на всех, как и те женщины с перронов.
Он не столько изумился, сколько даже испугался, увидев меня. Но тогда я ничего этого не заметила, мне нужно было произнести речь, которую готовила всю поездку. Мы отошли к воротам и, глядя под ноги, я начала:
– Георгий! – голос мой дрогнул. Вернее, хрустнул, как льдинки на лужах под каблуком.
– Георгий, – начала я снова в другой тональности, как бы набирая скорость, – я приехала сказать, что мы не можем более быть вдали друг от друга. И теперь, когда ты приносишь в жертву родине свою жизнь, я готова разделить с тобой все. Любые тяготы и лишения. Я могу стать медсестрой. Мы будем жить честно и правильно.
У Георгия стал такой вид, словно он хотел замахать руками, но мне уже трудно было остановиться:
– Папа не знает, где я. Мне не нужно его денег, потому что он эксплуататор. Мама умерла, я тебе писала об этом. Теперь, кроме тебя, у меня нет родных людей.
Он подошел и обнял меня. Его лица не было видно, только слышно, что он почему-то неромантично шмыгает носом.
Высокий офицер шел к нам, утопая в грязи по щиколотку. От этого шаг его был каким-то неуверенным. Георгий вытянулся по стойке смирно. Глаза и нос у него были красные.
– В общем, так, – не по-строевому сказал офицер. – Вы, Жаров, сегодня свободны, фельдфебель выпишет увольнительную, но завтра к семи утра вы должны быть на плацу.
– Есть, – Георгий развернулся на каблуках и, подхватив меня под локоть, буквально потащил прочь.
Мы долго молчали. Я – потому что приготовленные заранее слова закончились, а новые не находились. А Георгий, который по моему разумению, должен был бы после моих слов испытывать ни с чем не сравнимое счастье, шел темнее тучи. Что-то происходило не то, но, что именно, я не могла понять. Мы вышли на высокий берег Камы.
– Где ты остановилась? – наконец выдавил он.
Я ответила. Опять повисло молчание. Он взял меня за руку, в глазах его стояли слезы:
– Я не хотел, чтобы ты приезжала, потому что здесь жизнь очень тяжела для молодой девушки, но сейчас, когда тебя увидел, то понял, по-другому ты не могла.
– Да, – отвечала я с облегчением, потому что наконец-то объяснилась его непонятная реакция, – а я испугалась уже, что ты меня не любишь больше!
– Люблю.
– И я тебя люблю, – мы стояли над Камой, обнявшись так, словно невидимые силы пытались отодрать нас друг от друга в разные стороны.
Потом мы пошли в гостиницу. «Мы должны стать по-настоящему мужем и женой», – сказал Георгий.
Благодаря рассказам тетеньки Туровой, морально я была готова ко всему, что произошло дальше. «Если твоему мужчине это нравится, – говорила она, – значит, пусть так оно и будет. Служить можно и любовью».
Наутро Георгий вернулся в казарму. Я осталась в гостинице. Смотрела из окна на Каму, и мне было и грустно и весело одновременно. Вечером он не пришел. Я решила, что его не отпустил тот противный офицер. Утром пришла на плац сама. Несколько молодых хорошо одетых женщин стояли на небольшом пригорке. Внизу маршировали солдаты. Я нашла глазами Георгия, и мне стало светло и приятно.
Когда они шли мимо, я крикнула:
– Георгий!
Он вздрогнул, а окружающие его солдаты как-то весело запереглядывались, а один даже крякнул в усы.
Вечером он опять пришел ко мне в гостиницу и сказал, чтобы я больше не ходила на плац. «Туда ходят одни кокотки», – сказал он, и глаза моего Георгия сверкнули таким нехорошим светом, что стало не по себе. «Хорошо, – просто согласилась я, – но и ты не мучай меня неизвестностью».
