– Вы бывали в Париже? – в ходе разговора спросила я его.
– Телом не бывал, – ответил он словами чеховского персонажа, – а вот духом всю вселенную облетел.
И это решило все. Мы с Георгием – так он назвался – стали встречаться ежедневно. К вечеру он заканчивал свои скучные дела в конторе графини Шуваловой, и мы шли гулять. Очень скоро мы знали друг о друге практически все. Во всем мире столько обо мне знала еще только тетенька Турова.
Он тоже открывал передо мной свою вселенную. В ней нянька говорила четырехлетнему мальчику: «Хватит тебе на горшке сидеть. Вставай, твоя мамка умерла». Этим мальчиком был Георгий. Там отец мог подписать векселей на огромную сумму и сбежать, оставив на растерзание кредиторам пятнадцатилетнего юношу. Этим юношей был Георгий. Там, в ворохе бумаг, под пылью скучной конторской работы гибнет отважное сердце настоящего мужчины. Конечно, это было сердце Георгия.
– Скажите, – спрашивал меня Георгий, – отчего наша жизнь устроена таким несправедливым образом, что одной, немногочисленной группе достается все, а другим только тяжелая работа?
Я молчала, и мне было мучительно стыдно за то, что мой папа, главный инженер завода, есть самый настоящий эксплуататор. И за то, что у моей семьи есть свой дом в Рыбинске с видом на Волгу. И за то, что у нас служили две горничные. Я обещала себе, что, когда приеду, отдам им все платья. Ну, ладно, не все, но подарю им что-нибудь обязательно. Я давала себе слово, что начну относиться к ним, как к людям, а не как к прислуге. И как это действительно несправедливо, что мне все, а им ничего. Дошло до того, что мне стало стыдно даже за то, что утром я ем французскую булку с маслом. Определенно, Георгий открыл мне глаза.
Маменьке стало лучше, и мы засобирались домой. А может, она увидела во мне перемену и чутким женским сердцем разглядела опасность и предпочла спасти меня в ущерб себе.
Последовала мучительная прощальная сцена у того же причала, там же, где я с Георгием встретилась в первый раз. Мы обязались писать друг другу во что бы то ни стало, а он даже пообещал каким-нибудь образом приехать в Рыбинск.
Если честно, то с приездом в Рыбинск я стала быстро забывать Георгия. Он показался таким далеким, а моя к нему симпатия – смешной и ненужной. Письма подлили масла в этот огонь, который вспыхнул так случайно. Когда он говорил, то скорее был косноязычным, но его письма… Они были мускулистыми и истинными. Только благодаря этим письмам я поняла, что Георгий – настоящий мужчина. Более того: он мой мужчина. Он писал: «Зоя! Скрипят уключины, кричат чайки, это моя любовь к тебе будет долгой-долгой. Ржавая цепь якоря уходит под воду, это мои мысли стремятся к тебе. Сегодня прохладно, и размашистый ветер гоняет по набережной багряные листья – моя тоска по тебе скоро выстудит мое сердце. Запах твоих духов – везде, даже в прокуренной чайной. Это делает меня странным и бешеным, ведь так пахнет долгая дорога. Скорей бы пошел дождь. Он как обещание скорой встречи с тобой».
Я тоже отвечала. В стиле Екатерины Великой: «Сокол мой, Георгий, ни одной минуточки не забываю о тебе. Счастье мое, будем ли мы когда-нибудь вместе. Обернулась бы лебедем и полетела туда, где мой сокол и мое счастье».
Нас тащило течением по руслу, которым прошли тысячи и тысячи, если не миллионы. Каждое письмо было еще одной ниточкой, связывающей нас. Через год эти тоненькие и, казалось бы, неосязаемые нити превратились в толстый канат.
Я решила выйти за Георгия замуж. Он не предлагал мне этого, но для меня это было неважно: ведь предложение – всего лишь вопрос времени. После А всегда говорят Б. За ночью следует утро. А после таких писем – только замуж. Это же так естественно.
Но мои родители думали иначе. «Блажь! Блажь! – кричал папа. – У тебя может быть блестящая партия! Он не стоит тебя! Ты не знаешь его совсем. Это какой-то проходимец и голодранец, который запудрил тебе мозги. Он околдовал тебя и хочет жениться на тебе, чтобы провернуть какую-то аферу».
Слышать это было очень обидно. Не только потому, что жениться-то на мне Георгий как раз не хотел, а потому, что папа обижал человека, которого совсем не знал. Мама была на стороне папы. Даже сказала, что у меня никогда не было стиля. Это уж было слишком. Мама была совсем больна, но даже в таком состоянии не следовало бы ей это говорить.
Я прорыдала весь вечер и написала Георгию отчаянное письмо с рефреном «вообрази: я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает и молча гибнуть я должна».
Через неделю умерла мама. Это было так дико, так нечестно, что я мало что помню про похороны. Единственное, что запомнилось, это море цветов. Кто-то даже сказал: «Как у актрисы в день премьеры».
Я вновь написала Георгию, но он не приехал и перестал писать. Отсутствие его писем оказалось мукой мученической. Словно я ослепла или обезножела. Нет, это слишком мелко. Я без него и без мамы осиротела.
Два месяца прошли, как в тумане. Наконец от него пришла телеграмма: мобилизован в армию, сейчас находится в Перми, в учебном батальоне. Так ведь его могут отправить на фронт!
Медлить было нельзя. Я должна была с ним соединиться или умереть.
Я пошла в свою комнату и стала собирать вещи. Взяла серьги с изумрудами, что мне подарили на совершеннолетие, браслет с бирюзой, кулон с аметистами, иконку Ксении Петербуржской, набор гребней, пудру «Восторг», платье зеленое муаровое, свежий номер «Невы». Подумала, зашла в библиотеку и из папиного сейфа достала увесистую пачку денег. Код я знала давно – день и год моего рождения. Подумала и взяла еще одну пачку. Я написала записку: «Папенька. Не ищите меня. Навеки Ваша дочь» и вышла из дома.
Мне не было стыдно. Ведь если когда любишь, нужно все отдать. Вот тетенька Турова, например, даже жизнь свою отдала. Ей было 26 лет, когда у нее муж умер, певчий местной церкви. А она любила его так, как любят соль, – жить без него не могла. И она раздала все, что у них было – одежду, посуду, иконы, даже дом-пятистенок отдала какой-то женщине и пошла странствовать. Ела то, что подадут, спала там, где пустят переночевать. Шла от монастыря к монастырю: в каждом била поклоны за упокой души Андрея Федоровича. «Постыла мне жизнь без него, – объясняла она мне себя, – я без него была не я, не было меня, так какая разница, что со мною происходило».
А приключений с одинокой странницей совершалось немало. Тетенька Турова за пять лет, что у нас прожила, рассказала немало. Ее парализовало в дороге и добрые люди в Рыбинске показали женщину врачам. Доктор сказал, что она безнадежна и посоветовал остановиться в нашем доме – мама всегда привечала странниц. Так тетенька Турова оказалась у нас во флигеле.
Она все ждала смерти, чтобы встретиться там со своим Андреем Федоровичем, а та все не шла и не шла. «Это значит, что я должна тебе еще что-то важное рассказать», – говорила она с кроткой улыбкой. И рассказывала.
Умерла тетенька Турова в прошлом году, когда мы с мамой были в Ялте. Приехали уже на могилку. Я не плакала, потому что тетенька Турова просила не убиваться по ней: «Не нужно меня там беспокоить, я ведь буду счастлива. Мы там с Андреем Федоровичем встретимся, возьмемся за руки и больше уже не отпустимся».
