«Вырасту – так жить не буду». Тетка вздыхала. Понятно, что не верила, но меня не разуверяла. Не то что мне не верила, а всей жизни. Она исповедовала убеждение: «Как всем, так и нам». Понимала под этим что-то строгое и хорошее: всем трудиться, и нам не уклоняться, всем нелегко, и нам ношу не сбрасывать. Но я из себя выходил: «Всем воровать – и нам не отставать? Всем пить – и нам пропиваться? Не хочу».
Но чего хочу? Уже сейчас, пока не вырос? Вообразилась мне картинка, развернулась подробностями и здорово понравилась. Чтобы было так: приходит вечером тетка, я кормлю ее ужином, а потом, когда отдохнет и успокоится, говорю, что так, мол, и так, я тоже поработал и немножко заработал: «Вот!» – и скромно протягиваю ей получку. Она ахает, удивляется, радуется, как это я хорошо придумал. Кстати, по хозяйству я ей во всем помогал, и стряпать научился, и стирать. Про себя смеялся: если наши бухтят, что ни один уважающий себя мужик бабским делом заниматься не будет, значит, я – буду.
Посмотрел вокруг практическим взглядом – где подработать? У пацанов была своя система «стырил – толкнул». Не для меня. А бедность такая, что мальцу ничего не светило. Жили бы посвободнее, возможностей сыпалось бы много: кому воды наносить, кому дров нарубить, кому побелить-покрасить.
Все-таки случай выскочил, а я поймал. Строили у нас новое здание для рудничной конторы. И фундамент, что ли, просел. Велели разобрать все к черту и начинать сначала. Я, как узнал, вертелся рядом и уговорил, взяли меня мусор убирать. В школе на одном-двух уроках посижу – и туда. Уставал, но ничего, вполне по силам.
В конце недели выстроились работяги за получкой. И я тоже стою. Предвкушаю. Гроши-то жалкие, а как-никак первый заработок. Выплачивал тот самый, который меня нанял. Запускал в закуток по одному. Захожу. Сидит вполпьяна, пустой мерзавчик в пальцах вертит. «А-а, – говорит, – труженик-малолетка! Хвалю. Молодец. Старательный и трезвого поведения. Все шалтай-болтай, а ты на совесть». И смеется, на стуле качается. Просмеялся и спрашивает: «А тебе чего, малец?» Я так и задохнулся. Он брови поднял, удивляется: «Вопрос, что ли, какой? Так ты не вовремя, люди за получкой пришли». Собрался с силами, выговорил: «Я тоже за получкой. Вы меня наняли». Прищурился и головой качает: «Обманывать нехорошо. Ты хотел помочь, я позволил. Неужели я в тебе ошибся, и для тебя главное – кошелек?» Что я чувствовал? Тоску, беспомощность. Что могу ему в горло вцепиться. Буркнул: «Платите, что положено». А он сокрушенно: «Тебе положено расти трудолюбивым и бескорыстным. А у тебя все мысли о деньгах. Ты подаешь дурной пример. Тебя надо примерно наказать». Молчу, не ухожу. И он молчит. Вдруг рявкнул: «Дурак! Приходи, работай. На!» – и кидает на стол деньги.
Не думайте, что я страдал от унижения или был ему благодарен, что все-таки заплатил: он для меня был никто. Сейчас бы сказал: моральное никто. Шел домой и думал: «Я из этой могилы выкопаюсь, я из этих когтей вывернусь. И тетку вытащу». Пришел, картошки наварил, кастрюлю под тюфяк сунул, чтоб теплая была, сбегал в лавку за маковым пирогом. Жду, сам на седьмом небе. Пришла тетка, серая, замученная. И стал я переводить картинку в жизнь. Вспоминать приятно. Как по писаному вышло. Потом тетка признавалась, что сначала ей страшно стало, что я школу бросил, что надорвусь… Но уж очень я сиял. Заахала, руками всплеснула: «Ты мой кормилец, ты совсем взрослый!» А я скромно так пирог режу. Потом серьезно поговорили. Я рассказал, что на стройке понравилось, что это мое, что хотел бы стать каменщиком. Тетка взяла с меня обещание, что все четыре класса закончу. Мы ведь с теткой разговаривали, а я знал, что в других семьях старшие не разговаривают с детьми.
Строили у нас немного. Кровельщику было бы больше работы. Но на каждой стройке я тут как тут. В основном, конечно, работали по принципу «сойдет». Но мне было интересно, хотелось научиться. Были и настоящие мастера. Умелец все-таки хочет показать, на что он способен, мне и показывали.Тетка со мной серьезно советовалась, я ужасно гордился. Говорю: уходи с рудника, справимся. Как раз было место уборщицы в больнице, все-таки полегче. Обносилась она страшно. Я-то расту, на меня не напасешься. Но говорит: «Давай гитару купим?» Мне и загорелось. Когда нашли, купили, вся улица заметила наше благополучие. Соседки стали губы поджимать: «Да, Анна, тебе хорошо…»
Диктатура – это ведь не только донесут, придут, заберут и с места не стронься. Это и вся повседневность, под нее подстроенная. Коренной принцип – «не высовывайся». Продолжение подразумевалось, но вслух не выговаривалось: «… авось придут не за тобой». Это ведь сейчас «диктатура» слово ругательное. А было священное. Официальное название – Диктатура Славы. Двадцать пять лет славились, подумать жутко.
Что кому положено, что не положено – это в воздухе носилось. Старухе с сиротой положено было бедствовать. Тогда бы нас жалели. Тетка в свои сорок с небольшим считалась старухой. Мне положено было подворовывать, драться и начинать к бутылке прикладываться. Работать всем положено было в обрез на пропой. Нет, непонятно объясняю. Конечно, все понимали, что это плохо хуже некуда. Но равнялись по самому худшему. Потому что жизнь каторжная.
Как только прояснилось, что мы уже не голодаем, к тетке чередой пошли: займи-выручи. Она всегда выручала. Однажды нас даже обворовали. Брать было нечего. Всех ценностей – гитара, а я вечно ее с собой таскал, хоть в школу, хоть на стройку.
Одну вещь мы напрасно сделали. Накопительную книжку открыли. Не надо было. Всем работягам внушалось: заводите накопительные книжки. Вообще приказы были обязательные и не очень. Это был как бы не совсем приказ, поэтому мало кто слушался, а кто слушался, у тех на книжке все равно было пусто.
Работал, четыре класса закончил, записался в дополнительный. Так сильно высунулся, что меня заметил сам подкомиссар. Теперь уже никто и не помнит, что такое были подкомиссары, комиссары и особоуполномоченные. Передал в школу приказ явиться. Тетка так испугалась, что сердце схватило. Отпросилась в больнице, со мной пошла. И я испугался. Но если он воображал, что я боялся его как грозной силы, то ничего подобного. Я боялся его как бешеной крысы, вот как.
Мы ведь с теткой хоть и оставались еще в когтях и в могиле, но землю отгребли, воздухом дышали. А тут я на него смотрю и понимаю, что он опять нас закопает. И закопал.
Военная служба тогда – семь лет. Забирали, считалось, по жребию. Выходил указ: выставить с рудничной зоны столько-то ратников. Кто не мог откупиться, тянули жребий. Но это с двадцати одного года. Волонтерами брали с семнадцати. За волонтеров подкомиссару премия.
Он меня весело встречает, скалится. Выпивши, само собой. «Ты, значит, мечтаешь волонтером пойти? Молодец. Нам такие новобранцы нужны. Что ж сразу ко мне не пришел?» Я не понял сперва. Мне, говорю, четырнадцать. Он горько-горько поморщился, аж глаза закрыл. И молчит. Я тоже молчу. Глаза открывает, посуровел: «Записываю замечание за попытку обмана. Тебе через два месяца семнадцать. Я уже и вид на жительство оформил». Виды с семнадцати выписывали, но они в конторе у него лежали. Лжет не чешется: «Сам прибегал, просился, а теперь в кусты? Не выйдет». Подумал, говорю: «Я единственный кормилец у тетки» – «Записываю, говорит, вторую попытку обмана. Ты снимаешь угол у старухи. Она тебе не тетка, а квартирная хозяйка. Спрашиваю последний раз: будешь дальше врать или заявление напишешь? Ты же сильно грамотный, в дополнительном классе учишься». Я думал, все – вышло удавиться. «Позови, говорит, свою хозяйку, расспрошу ее. Может, ты и не достоин в Армию Славы». Он в окно видел, как тетка сидит поодаль на бревне, плачет. Выхожу на деревянных ногах, рассказываю. Тетка сразу сообразила, побежала.
