– Ну вот, свили Галкины гнездо! – смеялась моя бабушка.
И я смеялся вместе с ней – понимал, о чём она хочет сказать.
Люди они оказались простые, истинно деревенские. Мне было очень любопытно у них бывать, баушкины вкусняшки пробовать и слушать диковинную речь домочадцев.
Или вот ещё – баушка маленькую буханочку ржаного «бородинского» хлеба закопает в печную золу, достанет, руками разломит на несколько кусков, хоть и горячая. Духовито, слюнку сглотнешь, обжигаешься, спешишь укусить – ничего вкуснее я в жизни не ел.
С Шуркой мы сразу подружились. Так бывает – проскочило какое-то улыбчивое ощущение, и, кажется, всё время знал этого человека, и жил он всегда на этом месте. Со всем скарбом, хозяйством, цветками, занавесками, кошкой дымчатой в тигриную полоску и шумной живностью в оградке.
Ходили вместе за грибами, ягодами – от нашей окраины до леса и реки было недалеко. Зинка всё время хвостом за нами бегала.
Старались её не брать – очень уж любопытная. Такая вот лисонька востроносая, шустрая.
Осень. Мы перешли речку вброд, пробуя глубину ногами, наощупь, вслепую, по едва видимой мели переката, по плавной дуге – на другую сторону.
Сложность была в том, что, оступившись, можно было ухнуть в ямину, а речка подхватит коварно, словно только тебя и ждала, в момент унесёт. А там – сом, грудь колесом, поджидает, чтобы съесть.
Да и без этого – холодная вода. Хватило бы несколько минут, чтобы ноги на глубине свело судорогой. И поминай как звали. Про грибы и ягоды и не вспомнишь.
Я – налегке, Шурка взял бидончик алюминиевый, трёхлитровый, попримятые бока, неказистый.
Побегали по лесу, устали, надышались осенней свежести до лёгкого головокружения. Пожухлые листья растёрли, завернули в газетную бумагу, покурили толстые «сигары». Тянули время: глянем на речку, и идти неохота.
Уж и серым дымком наплыли первые сумерки. Хоть устали и ни с чем, а пошли назад.
Прозрачная, свинцового оттенка и тяжести вода местами поднималась под грудь, сжимала до озноба пупырчатую кожу в жёсткую жменю. Одежду в узелке придерживали на голове одной рукой, шли, опасливо и пристально глядели на скользящую быстрину, стараясь не ужаснуться, не думать о возможном.
Я двигался вслед за Шуркой, с благодарностью глядел на его стриженый, крепкий, белобрысый затылок и был спокоен – он не ошибётся.
На берегу скоренько оделись, а заодно и вытерлись одёжкой, побегали по пустынному пляжу, песком назойливым выпачкались, как не из реки вышли, но согрелись.
– Эх, дурья моя башка – бидончик оставил на той стороне. Вот мне баушка накостыляет по хряпке! Говори быстро – кто пойдёт?
Смотрел на меня – глаза зелёные, капельки влаги на лице, фиолетовый от холода. Ужасный, замечательный – и вдруг неприятный сейчас, в своей правоте.
Я пожал плечами, подумал, что невелика потеря – старый бидон, а Шурка полез в воду.
– Если что, рвану на выручку, – только и смог ему пообещать посиневшими губами, трясясь больше, чем надо.
Я напряжённо наблюдал, как осторожно двигался он по перекату, пытался вспомнить, как мы шли друг за дружкой, по какому невидимому, призрачному пунктиру, чтобы подсказать в случае опасности, но вода коварно уносила придуманную мной линию, и я молча переживал за Шурку. Понимал, что это бесполезно, и если что-то случится, не успею я помочь, да и сил не хватит добежать, схватить, вытащить, и я позорно уползал, выкручивался из-под гнёта этой жуткой мысли.
Вот он уже на противоположном берегу. Побегал, согрелся, бидоном помахал и полез в воду.
Всё обошлось благополучно. Я чувствовал вину, вслух ничего не говорил, лишь молча и трусливо пытался убедить себя, что бидончик – не мой.
Зимой мы бегали на лыжах по краю леса. Был виден пристывший, неуютный пляж, перекат шумел укоризненно, не замерзала речка на быстрине, и я всякий раз досадовал на себя за то, что осенью за бидоном ходил Шурка, а не я. Никак меня это не отпускало.
Значит, прав был Шурка. Это меня злило, потому что возразить было нечего.
Мы учились в одной школе, я заходил за Шуркой перед занятиями.
Он оказался умелым и хватким, на уроках труда его хвалили, но вот с русским языком была беда. Деревенский говор мешал правильному написанию, и грамматика хромала.
– Тебе легче сделать, чем запомнить, что надо писать не «тубаретка», а «табуретка», – отчитывала его старейший педагог школы, учительница русского языка Ангелина Петровна.
У меня же всё было наоборот. Я сходу мог не вспомнить правило, но писал практически без ошибок. Такой вот, вроде ниоткуда – «абсолютный» слух.
С Шуркой мы заключили соглашение: он делает за меня табуретки, вытачивает напильником из квадратной болванки бесполезные молотки, а я пишу за него сочинения.
С этими рукописными опытами почерк я испортил на всю жизнь. Надо было за то же время успеть накатать в два раза больше! И не просто текст, а добротное, полноценное сочинение, грамотно и на определённую тему.
Некоторые хитросплетения слов в моем сочинении потом никто не мог распутать и перевести на русский язык, даже я сам, а Шурка половину урока красиво «срисовывал» мой текст.
У Шурки всё было строго на своих местах, в коробочках, промаркировано, а почерк – каллиграфический. Вообще он был необыкновенно аккуратен. Как будто не в деревне родился.
В итоге я получал 5/4, а он – 5/5.
Меня оценки не огорчали. Даже был какой-то необъяснимый кураж – успею вовремя или нет? И ни разу Шурку не подвёл.
Всё было сообразно – мне нравилось сочинять, а ему – делать руками.
Зима была суровая, несколько раз выпадало короткое, как зимний день, счастье – отменяли в школе занятия.
Мне нравилась тихая, улыбчивая Зина и я всё время проводил у Галкиных. Беленькая, подсвеченная невесомым ореолом волос, сидела она напротив окна, смотрела в учебник, опустив глаза, чему-то легонько улыбалась и краснела вдруг.
Первая, «телячья» влюблённость, когда за счастье – просто лизнуть руку и долго не засыпать, волнуясь и улыбаясь наедине, вспоминая важные мелочи.
Весна налетела наскоком, снег исчез скоро. Мы начали говорить о каникулах, Шурка с Зиной должны были уехать на всё лето к родне, в деревню, меня увозили далеко – на юг.
Нам не хотелось расставаться. Но нас не спрашивали.
Тёплый апрель. Припекает, дремотная лень, и уроки в тягость. Трава зелёная встрепенулась. В школу – во вторую смену. День располовинен бестолково расписанием. Среда.
Возле дома Галкиных столпились соседи. Военный пенсионер Саночкин, в трофейных кожаных штанах от немецкого танкового комбинезона. Здесь же вездесущая безумная, но нестрашная Полина в вывернутом тулупе, кривые зубы вырезаны из картошки, румяна во все щёки спелыми яблоками. Пожарник Майоров, по кличке «Брандмайоров», хмурый, лицо кирпичного цвета.
