Соберемся мы все у реки,У прекрасной, прекрасной реки,Все святые будут с нами у реки,Что течет у престола Господня[4].
Она хорошенько приложилась к бутылке с терновым джином. Вот он, воистину святой нектар, текущий у престола Господня. Аминь. Отблески света алтарной свечи просачивались из церкви, золотя верхушки немногих надгробий, еще не поваленных наводнениями.
Тоже звезда в своем роде, подумала Дивния.
Она зажигала свечу на алтаре каждую ночь в течение многих лет. Совсем как смотрительница маяка – да, собственно, она таковой и была. Именно этот маяк в годы войны привел к ее берегу Как-там-его-звали. Маяк и еще, конечно же, музыка.
Как-там-его-звали был американцем. Дивния видела, как он призрачной тенью проскользнул внутрь церкви, а затем появился оттуда, все так же подобный призраку – с лиловыми бликами на темном лице и сигаретным огоньком во рту, пульсирующим, как сердце ночного насекомого. Привлеченный мелодией знакомой песни, он пересек обмелевшее речное русло, вскарабкался на берег и увидел радиоприемник, установленный на дряхлой тачке под деревьями.
Луи Армстронг, сказал он.
Дивния Лад, сказала она. Рада знакомству.
И он расхохотался, и смех этот не был похож ни на что, слышанное ею за всю долгую жизнь, и глаза его вспыхнули ярко, как два электрических фонарика. Он сел рядом с ней, и тут же садовый столик начал трястись, и вода подернулась рябью от тяжелого рева бомбардировщиков, и завыли сирены, и бомбы посыпались на Большой порт[5], а также на Труро, и аэростаты заграждения черными тенями зависли в небе, и Луи Армстронг пел про губы, сердца и руки, и вспышки зенитных снарядов разрывали фиолетовую тьму, и два незнакомых человека молча сидели под кроной дерева, уже видевшего все это на своем веку.
Он рассказывал о своем деде в Южной Каролине, об их походах на рыбалку по гати через прибрежную топь, о запахе влажного ила и соли, который стал для него запахом дома, и Дивния сказала: Я понимаю, о чем ты. И он продолжил рассказ о бревенчатых мостиках, розовеющих на закате, о кедрах над буйным подлеском в сырых низинах, о густом аромате чайных деревьев и жасмина, напоминавшем ему о покойной матери. Он сейчас многое отдал бы за добрый кусок жареной сомятины. Я тоже, сказала Дивния, никогда сомов не видевшая и не евшая. Они подняли тост за жизнь и, чокаясь, унеслись мыслями куда-то очень-очень далеко от этих мест.
Впоследствии он часто к ней заглядывал. Приносил пончики с американской пончиковой фабрики, что на Юнион-сквер, и они вместе ими лакомились, пили крепкий чай (хотя он предпочитал кофе) и слушали джаз по радио, притопывая в такт. Периодически он также приносил тушенку или солонину, следя за тем, чтобы она не голодала. А однажды раздобыл для нее афишу фильма, который она видела за пару лет до того и как-то помянула в разговоре. Вот какой он был внимательный и заботливый.
А за несколько дней до планируемой высадки во Франции он попросил у нее талисман.
Талисман? – удивилась она.
На удачу, пояснил он. Чтобы я вернулся живым и невредимым.
Она посмотрела ему в глаза.
Но я такими вещами не занимаюсь. Я никогда никому не дарила талисманы.
А я слышал от местных как раз обратное.
Чего только местные не наболтают.
И Дивния просто взяла его за руку, ибо единственный талисман, которым она обладала, был заключен в ней самой – и он передался этому человеку вместе с рукопожатием.
В июне 1944-го пришло время прощаться. Американцы приготовились покинуть эти берега. В последний раз он объявился, насвистывая, в габардиновых брюках и гавайской рубахе – этакий щеголь, право слово. Он отдал ей все свои запасы ходовых товаров – шоколад, сигареты, чулки, – а потом они пили чай под деревом, слушая Армстронга, Джека Тигардена, Сиднея Беше и других, не столь знаменитых джазменов. Она следила за его руками, отбивающими ритм на коленях, за вытянутыми в трубочку губами, когда он изображал кларнет. И в тот самый миг ей привиделись две картины будущего, возникшие по обе стороны от него и как бы соперничавшие между собой. В одном варианте, по правую сторону, он лежал мертвым на песке Омаха-Бич[6]. А на левой картине он корпел над книгами, пытаясь выбиться в люди там, где общество было расколото расовой ненавистью. И когда он собрался уходить, она сказала: Бери левее.
Как это понимать? – озадачился он.
Не могу объяснить, но ты сам поймешь, когда придет время. Тебе надо будет повернуть налево.
Ладно, пока, Дивния! – сказал он, взмахнув рукой.
Пока, Генри Манфред Гладстон-второй, сказала она и помахала в ответ. (Да, Генри Манфред Гладстон-второй. Вот как его звали.)
Знакомство было приятным, сказал он.
Ближе к ночи все вокруг пришло в движение. Десантные баржи заполнялись тысячами людей и отваливали от пирсов либо прямо с пляжей; много было шума и суеты, но к утру все стихло. Замолкли дизель-генераторы. Медленно рассеивался выхлопной дым. Американцы уплыли, оставив после себя любовные истории и еще не рожденных детей, а также много воспоминаний о простых радостях жизни; и женщины плакали, потому что женщины всегда плачут в таких случаях.
Прощай, Генри Манфред Гладстон-второй, прошептала она. Знакомство было приятным.
2
Как и предвидела Дивния, к утру вся долина покрылась толстым слоем инея. У реки безостановочно кричал кроншнеп, затихший лишь после того, как первые клубы дыма поднялись над трубой фургона. Чуть погодя Дивния открыла дверь и осторожно спустилась по заиндевелым ступенькам. Очутившись на твердой земле, она подняла руки вверх, к ветвям деревьев, затем с наклоном потянулась вниз, к носкам своих ботинок, затем снова вверх. При ее миниатюрных габаритах она занимала солидную часть здешнего пространства.
По тропинке она спустилась к реке, где еще тлели угли ночного костра. Тяжело присела на камень, выполнявший функцию причальной тумбы, и попыталась оценить свое душевное состояние, как ежедневно оценивала состояние речного русла. Она была встревожена и плохо спала этой ночью. А пробудило ее – в который уже раз – загадочное сновидение. Точнее, даже не сновидение, поскольку видимый образ отсутствовал; был только голос во сне.
