Фургон покачнулся, и я поняла, что он схватился за край дверного проема, чтобы забраться внутрь. Он закряхтел от усилия, и я отметила про себя его затрудненное дыхание курильщика. Типичный никчемный жирный слизняк. Его тень шагнула ко мне, и в свете лампы у него в руке сверкнул какой-то серебристый острый предмет. Как только он пересек границу моего пространства, я ощутила его запах – старый пот, вонь три дня не мытого тела. Его дыхание нахлынуло на меня зловонной волной. Я поморщилась, отвернулась к затонированному окну и заткнула нос, задержав дыхание.
Он перерезал липкую ленту, прижимавшую мои руки к прикрученному к полу креслу, и надел мне на голову бумажный пакет. Ага, смердяй, значит, ты в курсе того, что от повязки мало толку.
Сидя в этом кресле, я успела принять свершившееся зло как неизбежность, но понятия не имела, что меня ожидает. Тем не менее я не стала сопротивляться, когда он меня куда-то повел. Судя по все еще витающему в воздухе запаху пасшихся здесь весь день коров и щекочущим мои ноги стеблям, мы шли то ли по полю, засеянному пшеницей, то ли по лугу, заросшему высокой травой.
Ночной воздух второго дня охлаждал руки и грудную клетку даже сквозь ткань черного плаща на подкладке. Наш путь освещала луна, и я видела ее, несмотря на пакет и повязку. Ощущая у себя на спине дуло его пистолета, я вслепую шла на свет луны – мой единственный указатель посреди этого колосистого поля. Я шла, высоко поднимая ноги, в такт своему счету, а он шаркающей походкой убийцы волочился позади. Так мы и маршировали на нашем параде из двух человек: раз, шарк, два, шарк, три, шарк, четыре…
Я сравнила свой горестный путь с водной казнью приговоренных к смерти моряков и определила свое первое преимущество – terra firma[4]. Затем почва у меня под ногами изменилась и свет луны исчез. Земля слегка подавалась под моими преувеличенно замедленными и тяжелыми шагами. Ощутив пыль вокруг своих обнаженных щиколоток, я предположила, что мы идем по песчаной тропинке. Ветви деревьев с обеих сторон задевали мои руки.
Отсутствие света + отсутствие травы + песчаная тропинка + деревья = лес. Ничего хорошего это не предвещает.
Я вспомнила сюжет в «Найтли-Ньюс» о другой девочке, которую нашли в лесу в каком-то другом штате, далеко отсюда, и возникло ощущение, что пульс на шее и сердце колотится в разном ритме. Какой далекой показалась мне тогда ее трагедия, какой оторванной от реальности. Ей отрубили руки, лишили ее невинности, а труп закопали в неглубокую яму. Самым ужасным было то, что затем ее тело терзали койоты и горные львы… Им злобно подмигивали демоническими глазами летучие мыши, а ночные совы скорбно таращились… Прекрати это… считай… не забывай считать… продолжай отсчет… сосредоточься…
Из-за этих кошмарных мыслей я сбилась. Я сбилась со счета. Отбросив охвативший меня ужас, я взяла себя в руки, набрала полные легкие воздуха и успокоила трепыхающуюся в груди колибри, как учил меня папа во время наших с ним уроков джиу-джитсу и тайцзы и как наставляли медицинские учебники, которые я держала в своей лаборатории у нас в подвале.
С учетом короткого приступа страха, охватившего меня в начале лесной тропы, я скорректировала счет на три единицы. Когда я досчитала до шестидесяти, мы вышли из зарослей. Теперь под ногами была короткая трава и на нас снова обрушился лунный свет. Должно быть, это поляна. Это не поляна. Или поляна? Это тротуар. Почему мы не припарковались тут? Terra firma, terra firma, terra firma.
У меня под ногами снова оказалась короткая трава, и мы остановились. Звякнули ключи. Отворилась дверь. Чтобы не забыть цифры, я подсчитала и загрузила себе в мозг общее время от фургона до этой двери. 1,1 минуты пешком.
Возможности осмотреть снаружи здание, в которое мы вошли, не было, но я представила себе белый фермерский дом. Мой похититель тут же повел меня вверх по лестнице. Один марш, два марша… На площадке третьего этажа мы повернули на сорок пять градусов налево, сделали три шага и снова остановились. Зазвенели ключи. Зашуршала задвижка. Щелкнул замок. Скрипнула дверь. Сняв с меня пакет и повязку, он втолкнул меня в мою тюрьму – комнату 12 на 24 фута.
Через высокое треугольное окно справа от двери комнату заливал лунный свет. Передо мной лежал большой матрас на пружинной сетке – прямо на полу, но странным образом окруженный деревянной рамой с прорезями и скобами. Казалось, что у кого-то иссякли силы или же тот, кто делал эту кровать, попросту забыл о досках, на которых должны были покоиться эти сетка и матрас. Таким образом, кровать походила на холст, который толком не закрепили, а лишь наспех натянули на раму. Белое хлопчатобумажное покрывало, одна подушка и красное вязаное одеяло представляли собой постель этой импровизированной кровати. Над головой параллельно двери протянулись три деревянные потолочные балки: одна над порогом, вторая рассекала прямоугольную комнату пополам, а третья проходила над моей постелью. Потолок был высоким, так что, с учетом балок, тут вполне можно было повеситься, появись у кого-нибудь такое желание. Больше в помещении ничего не было. Зловещая чистота, зловещая пустота. Единственным украшением комнаты было доносящееся откуда-то тихое шипение. Даже монаху стало бы не по себе в этом вакууме.
Я сразу же направилась к матрасу на полу, а он указал на ведро, которое должно было служить мне туалетной комнатой, если бы мне припекло «поссать или посрать» среди ночи. После его ухода лунный свет запульсировал, как будто луна тоже затаила дыхание в своих галактических легких и лишь теперь с облегчением выдохнула. В посветлевшей комнате я обессиленно плюхнулась на постель, откинулась на спину и попыталась осознать и взять под контроль бурлящие в груди эмоции. Еще в фургоне тебя попеременно охватывала тревога, ненависть, чувство облегчения и страх, сменившиеся пустотой. Успокойся, или тебе не победить. Как и во всех своих экспериментах, я нуждалась в некой постоянной величине, и единственная доступная мне константа представляла собой отстраненную созерцательность, которой я и постаралась достичь, решив, что в случае необходимости сумею сдобрить искомую константу изрядной долей презрения и бездонной ненависти. С учетом всего, что я увидела и услышала во время заточения, эти приправы мне и в самом деле пригодились. Благо недостатка в них я не испытывала.
Если и есть талант, который я развила в заточении, так это хладнокровная, расчетливая и мстительная выдержка. Я не знаю, была ли она посеяна в меня Божественным Провидением, получила ли я ее, обитая в стальном мире своей матери, либо усвоила от отца в процессе обучения искусству самозащиты. Хотя, вполне возможно, она стала естественным следствием моего положения. Так или иначе, но я сама себе напоминала генерала, ведущего великую и бескомпромиссную войну.
Эта уверенность в своих силах в сочетании с абсолютным спокойствием не стали для меня чем-то новым. Более того – в начальной школе психолог, настороженный моими слабо выраженными реакциями и очевидной неспособностью испытывать страх, настоял на том, чтобы я прошла полное обследование. Моя учительница была обеспокоена тем, что я не заплакала и не испугалась, не закричала и не завизжала, как это сделали все остальные, когда вооруженный мужчина открыл стрельбу по нашему классу. Камера видеонаблюдения зафиксировала, что вместо всего перечисленного я изучающе наблюдала за его истерическим поведением, разглядывая потеки пота на лбу, изрытую оспинами кожу, отчаянно мечущийся взгляд, руки в шрамах от уколов и, к счастью, неточную пальбу. Я до сих пор помню, насколько ясно мне было, что он накачан наркотиками – ЛСД или героином, а может, тем и другим одновременно. Да, мне были известны эти симптомы. За учительским столом, на полке под пожарной сигнализацией находился аварийный мегафон, и я направилась туда. Прежде чем включить сигнализацию, я закричала в мегафон: «ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА!», попытавшись произнести это басом, насколько это было возможно для шестилетнего ребенка. Нарик рухнул на пол в лужу, которую сам же и напрудил.
