— Сергей Федорович! — воскликнул Косолапый, с трудом выбираясь из-за стола. — Вот, полюбуйтесь, нарочно для вас отложил!
Среди всей корреспонденции, с которой имела дело канцелярия, кроме важных депеш и донесений из столицы всегда попадалось несколько писем, вызывавших общий хохот. Всякий безумец, за кем не уследили родственники, норовил отправить прожект господину генерал-губернатору. Всякий обиженный магистратом русский человек из Московского форштадта искал у него справедливости, а как вчитаешься — сам же и оплошал. Начальник канцелярии, отодвинув стопку бумаг, несомненно более важных, чем смехотворное послание, отыскал лист, исписанный вкось, и прочитал казенным тусклым голосом (актер он был превосходный):
— «… после двух прошений о помещении моем к какому-либо месту, проведя еще четыре месяца в тщетном ожидании, дошел ныне до такого состояния, что для прокормления моего семейства не остается у меня более, как только споротый с прежних моих мундиров галун…»
Тут Косолапый Жанно сделал паузу. Очевидно, полагалось усмехнуться занятной выдумке просителя. Но Сергею Федоровичу вовсе не было смешно. Он посмотрел в глаза своему начальнику канцелярии и не увидел в них веселья, а только вопрос: поняли ли вы, сударь, что сие значит?
— Ловко, — сказал Сергей Федорович. — Кем подписано?
— Отставным бригадиром Петром Дивовым.
— Это он не сам изобрел, а кто-то его надоумил.
— Но как удачно сказано! Другой бы писал, что проливал кровь за отечество, что малые детки плачут, а этот одно выбрал — галун с боевого мундира. И более ничего не прибавить.
— Да и ответить отказом невозможно. Разве только окажется, что это догадливый мошенник.
— Я, коли позволите, завтра сам схожу и проверю, что это за бригадир Петр Дивов. Оно и для моциону полезно.
Сергей Федорович тут лишь вспомнил, что завтра воскресенье. Он сделал еще шаг к столу, чтобы говорить потише, не для посторонних ушей.
— Отстоим службу — и пойдешь. Вечером загляни-ка, братец, к Варваре Васильевне. А то недовольна…
— Да я уж сам собирался, — Косолапый показал на срезанную с письма печать.
Сергей Федорович покивал. Толковать о домашних делах в канцелярии он считал моветоном.
— Что, Иван Андреевич, более сегодня курьеров не было? — спросил он чуть погромче.
— Нет, ваше сиятельство, — так же повысив голос, отвечал Косолапый Жанно.
Кто его этак прозвал? Марин его прозвал! Но тот иначе изощрился: «Андреич косолапый». А «Жанно» — это уже кто-то из дам. А было сие… сие было на Рождество… Съехались немногие надежные гости, и их угостили преязвительной шутотрагедией «Подщипа», которую Косолапый написал, балуясь и явно не опасаясь губительных последствий. Не выдержал долгого молчания — и разразился лихой сатирой. Сам же исполнил в ней главную шутовскую роль. Странно, до чего же он, во многих отношениях скромник, любит выставлять на подмостках свою огромную фигуру и толстые ноги, ступающие вкривь и вкось.
Странно и другое — как он умудряется при такой склонности к сатире ладить с сильными мира сего? Ведь кто сосватал князю Голицыну сего причудливого секретаря? Ныне вдовствующая, а тогда — единственная российская государыня Мария Федоровна. Где-то кем-то он был ей представлен еще при матушке-Екатерине, потому что приятельствовал со многими из близких к «малому двору». Когда же государыня Екатерина изволила опочить и «малый двор» наследника неожиданно приобрел силу и власть, Сергей Федорович стал ждать больших неприятностей — все ж таки на племяннице Потемкина женат, а Потемкина новый государь Павел Петрович страх как не любил. И уже стало ясно, что придется уезжать в Зубриловку или в Казацкое. Тогда-то Мария Федоровна и рекомендовала Сергею Федоровичу этого самого господина Крылова в секретари. Зачем, почему — одному Богу ведомо! Может, даже без всякой задней мысли, а из простой благотворительности, пожалела драматурга, чьи пиесы не увидели сцены, журналиста, чьи журналы потерпели крах, поэта, переставшего писать оды и даже шутливые стихотворные послания. Пренебречь рекомендацией императрицы невозможно, тем более, с ее протеже князь уже был знаком и полагал, что особа с такими разнообразными дарованиями должна скрасить сельскую скуку. Компаньон — не компаньон, приживал — не приживал… да у кого из помещиков не обретаются по флигелям такие загадочные гости, прижившиеся бог весть когда? Не обеднеют, чай, Голицыны от лишнего рта.
А потом оказалось, что медведь, играющий на скрипке и неведомо зачем изучивший итальянский язык, способен заниматься словесностью с мальчиками и с воспитанницей Варвары Васильевны — Машей Сумароковой. И все, и с ним уже не расстанешься…
Еще бы помочь ему, чудаку, сделать наконец достойную карьеру. Должность начальника губернаторской канцелярии для этого весьма подходящая первая ступенька. Пиески пиесками, но мужчина должен служить. Вот разве что у него сто тысяч душ и в каждой губернии по имению, да и то — не послужить смолоду в гвардии или при дворе считается как-то неприлично.
Так рассуждал князь Сергей Федорович, глядя на Косолапого Жанно, а тот уже косился на стопку конвертов из плотной коричневатой бумаги — не иначе, собирался продолжать свой благородный труд по срезыванию печатей.
Потолковав с Сергеевым, Голицын распорядился завершать трудовой день. Покамест еще светло и не хлынул дождь — пусть подчиненные идут к домашним очагам.
* * *
О своем прозвище медведь знал. Сперва почел его за дамскую шутку — кого только дамы не награждают прозваниями! Потом понял, что так обозначена его роль в голицынском доме. Понял, что Иван Андреевич он — лишь для дворни и детей, которым вызвался давать уроки. Для господ — Косолапый Жанно, и начхать им на его прежнее величие, на славу журналиста и музыканта, на несомненный талант, поэтический и драматический. Начхать. Мало ли, что у кого в прошлом! Нужны только те дарования, что пригодны для домашнего употребления. Ну что ж, горе побежденному, как говорили господа римляне. Vae victis.
Для княгини с дамами — Косолапый Жанно (хотя в глаза так не обращаются, и на том спасибо), для князя — «послушай-ка, братец», для Машеньки и мальчиков (а в Рижском замке и для подчиненных, с которыми он даже не знал толком, как обращаться) — Иван Андреевич. Только господин Крылов он теперь — ни для кого.
Сам для себя до поры — Маликульмульк. Давняя и любимая маска, изобретенная, дай Бог памяти, в одна тысяча семьсот восемьдесят девятом году. Двенадцать лет назад, однако. Сперва это был арабский волшебник в звездной епанче, потом просто философ (автор не знал, на что употребить волшебство, а вот на что употребить философию — как ему казалось, прекрасно знал). Наблюдатель, исследующий суету человеческую, глядя на нее свысока; читающий письма друзей своих — гномов, сильфов и ондинов. Изредка им отвечающий; изредка — потому что при созерцательном образе жизни с Маликульмульком ничего не происходит, и писать ему, в общем-то, не о чем. О том разве, как он сожалеет об убегающем времени и о своих дарованиях, которые не находят применения; а ведь могли бы принести ему честь и славу с сопутствующими деньгами!
