– Расскажи мне о Нике, – прошу негромко, покосившись на парня.
– А чего рассказывать-то? – говорит он грубо и неохотно.
– Ты где с ней познакомился?
– Так мы из одного двора, – он усмехается, кривя пухлые детские губы и неотрывно пялясь в пространство.
– С пеленок дружили?
– Не. Я спервоначалу ее вроде как не замечал, – он немного оживляется, даже соизволяет мазнуть по мне мгновенным взглядом. – Мальцом еще был, вообще девками не интересовался.
– А когда заметил? – слегка улыбаюсь я.
– В позапрошлом августе… или в сентябре… А, точно в августе. Вроде как случайно вышло. Стали разговаривать. Потом целоваться…
– А потом и спать вместе, – подсказываю я.
– Ну, – подтверждает он, осклабившись. – Сейчас это просто.
– Ника говорила о том, что боится кого-то? Что кто-то ее преследует?
– Так, впрямую – нет. Но вообще-то намекала. Я сказал об этом следаку, но он не поверил, козел.
– А ты считаешь, что ее убили?
– Само собой.
– Может, объяснишь, откуда у тебя такая уверенность?
– Оттуда. Уверен, и все.
До этого момента я обращался к парню безлично, по-другому вроде бы и не требовалось. Но теперь настает ответственная минута, и надлежит назвать его по имени. А кличут хлопчика Гогой, следовательно, по паспорту он или Юрий, или Григорий, или Георгий.
– Послушай, Гога, – говорю я мягко. – Мне известно, что ты колешься.
Он поворачивает ко мне прыщавую мордочку, такую стандартную, что, кажется, и запомнить ее невозможно. И внезапно с ним происходит чудесное превращение. Гога разом перестает походить на инфантильного недоросля и превращается в мужика, хоть и слегка недоделанного. Но такого, с которым лучше не связываться.
– А откуда у тебя эта информация? – его чуть гнусавый голос становится шероховатым и жестким, как затвердевший бетон.
– Узнал от ментов. Но речь не о тебе, Гога. Я пытаюсь разобраться, как и почему умерла Ника. Пожалуйста, ответь: к тому времени, когда Ника начала встречаться с тобой, она уже нюхала героин?
– Ну, – неохотно выдавливает он из себя.
– А откуда она брала бабло? Не родители же ей давали?
– Не в курсе, – признается парень. И добавляет: – Честно, не в курсе.
– А когда ты с Никой стал… дружить, кто платил за ее дозы?
– Я, кто же еще. Я что – не мужик?
– И у тебя хватало на это денег?
– Выкручивался, – усмехается он.
– Всегда?
– Как когда.
– А наркота у Ники была всегда, как только она пожелает, верно?
– Ну.
– Ты не спрашивал, откуда она берет деньги на порошок, за который ты не платил?
– Не. Когда я был при башлях, отстегивал, сколько просила. А когда не было башлей… Фиг ее знает. Сама, похоже, доставала. Откуда – это меня не колыхало.
– Как же так получается, Гога, – раздумываю я вслух. – Родители Нику вроде бы обожали – во всяком случае, так они мне сообщили. А не заметили, что она наркоманка. Ты не находишь это странным?
Он лезет в карман куртки, вытаскивает пачку сигарет, предлагает мне.
– Бросил, – говорю я и пожимаю плечами, точно извиняюсь.
– А я и курю, и пью, и ширяюсь. Полный набор… – усмехнувшись, Гога закуривает. – А насчет Никиных предков… Не уследили они. Бывает. Глаза у них замылились. Ника говорила, что любят они не ее, а своего ненаглядного ребеночка.
– Как это? – искренно изумляюсь я.
– Сам не слишком понял… Ну, вроде как любят они не конкретно Нику, а какую-то свою хорошую дочку. Абстрактную, – щеголяет парень словцом. – А реальную Нику не замечают… Тут запутаться можно, психология.
После такого запредельного напряжения мозга Гога снова затягивается, и сжатая внутри него пружина понемногу распрямляется. И я чувствую, что становлюсь для него если не приятелем, то приятным собеседником. Вокруг темно, холодно, сыро, а мы с ним словно бы в прозрачном коконе, в котором тепло и славно.
Спрашиваю негромко:
– Раз уж пошел у нас такой откровенный мужской разговор. Признайся, ты у нее был первым?
Он остается на месте, но как будто отодвигается от меня, резко, рывком, разрывая тонкие стенки кокона.
– Нике плохо уже не будет, – грубовато, по-товарищески говорю я. – А мне нужно знать. Поверь, Гога, это умрет вместе со мной.
– Сейчас целки только новорожденные, – он тоскливо усмехается…
* * *
Автор
Двенадцатый час ночи. Во дворе вовсю хозяйничает темнота, лишь кое-где в черных прямоугольниках девятиэтажек горят окошки и скупо освещены подъезды.
Гога, Пашка и еще трое парней – один из них сторожит припаркованные машины – сидят на лавочках возле песочницы, сосут пиво, смачно матерятся и гогочут во все горло. Во дворе лужи и нерастаявший почернелый снег. Под ногами пацанов хлюпает грязное месиво, а им хорошо и спокойно – всем, за исключением Гоги.
– Ты чего сегодня такой молчаливый? – Пашка с приятельским смешком тычет его кулаком в бок.
Пашка малорослый, широкий и крепкий, алкоголь его не берет, точно он пьет воду. Он недавно приехал в город из близлежащего поселка, устроился грузчиком в магазин электроники и снимает комнату в одном из этих домов.
– А хрен его знает, – отделывается гнусавой скороговоркой Гога.
Три с лишним часа прошло после его разговора с Корольком на скамье в пустынном сквере, но непонятная тоска все еще ворочается в нем, беспокоя и мучая. Поразмыслив, Гога понимает причину этой тоски: он позабыл сказать сычу что-то крайне важное, а вот что – не помнит, хоть убей. Но вспомнить надо обязательно…
Он внезапно встает.
– Я счас. Пузырь мой постереги.
– Мочевой, что ли? – закатывается от хохота Пашка.
Парни вторят ему, как громыхающее эхо.
Гога удаляется метров на пятьдесят и скрывается за одиноким гаражом. Эту нелепую металлическую коробку, рудимент советского прошлого, никак не могут снести: хозяин гаража – ветеран великой войны – и его дети и внуки отбивают все попытки районной власти убрать безобразящую двор жестянку. Гараж испещрен нецензурными словами и граффити, невидимыми сейчас во мраке.
Зыркая глазами, точно опасаясь кого-то, Гога звонит по мобильнику.
– Я тут кое-что вспомнил. Может, пригодится. Ника стихи писала.
– Стихи? – удивляется телефончик голосом Королька.
– Да. Она мне даже два прочитала. Я, честно сказать, ни фига не понял. Заумные. Все извилины мне переплели.
