Вытаскиваю из пакета бутылку водки. Мертвые зенки Коня оживают, в них вспыхивает звериный огонь. Он молча сторонится и пропускает меня на кухню, напоминающую декорацию фильма об алкашах. Выставляю бутылку на стол. Конь без лишних слов режет даже на вид черствый ломоть ржаного хлеба, открывает банку с сайрой. Кружку с потешным рисунком – пляшущие на поляне зайцы – благородно отдает мне, сам довольствуется выщербленной чашкой с отбитой ручкой.
Влив в горло сорокоградусную (вижу, как судорожно ходит его кадык), жадно, ненасытно закуривает сигарету. В расслабившемся лице появляются спокойствие и довольство. Спрашивает:
– Ты кто?
Популярно объясняю. Уяснил Конь, кто я такой, нет ли, но внезапно он выдает обличительную речь:
– Есть такая сказка у Пушкина, «Руслан и Людмила». Главный злодей в ней – карлик Черномор, который обштопал брата-богатыря и башку ему снес волшебным мечом. Вот и меня, здоровенного дурня, как лоха развела мелкая тварь. Я мог ее на одну ладонь положить, другой прихлопнуть – р-р-раз! – и только лужица грязи останется. Но в цивилизованном государстве убийство преследуется по закону. А то, что она со мной сотворила, ненаказуемо… А? Справедливо это?.. Нет. Но Бог покарал ее руками своих земных рабов… – И слезы наворачиваются на мертвые моргалки Коня.
До чего все пьянчуги на одну колодку. Был мужик циничный, хваткий, пройдошливый, а запил – стал философствовать.
Но Конь оставляет высокопарный тон и заявляет вполне буднично:
– Менты норовили повесить убийство на меня. Ломали и так, и эдак. А вот хрен им. Стеллушку я не убивал. Алиби у меня.
– Кто же мог желать ее смерти?
Он прополаскивает горло очередной порцией водки, закуривает новую сигарету. Мигалки уже не болотные, а кроваво-красные.
– Это и менты у меня выспрашивали. Да у такой бабы врагов всегда во – выше крыши… Конкуренты – раз. Те, кого она кинула, как меня, – два… Тут целый список, замаешься считать. Сразу говорю, никого не знаю, но уверен – полно. Теперь возьми ее личную жизнь. Жила без мужа, растила дочку. Хотя, по-настоящему, воспитывала девчонку бабка. Шустрая была старушка. Ну а потом она ласты склеила, и девка как бы осталась сиротой при живой матери: Стеллка с утра до ночи на работе пропадала. Трудоголик. Чего-чего, а этого у нее не отнять. На личную жизнь времени не было, спала, с кем придется. Как Клеопатра. С одними вроде по любви, с другими – для дела. Была у нее пара-тройка официальных сожителей, типа меня, и куча одноразовых любовников. Могли из ревности ухлопать, не исключено…
Достаю вторую поллитровку. Конь глядит на нее задумчиво и печально. Разливаю, ободряюще улыбаясь, как торговец, дожимающий колеблющегося покупателя. С выражением обиды и внутренней боли он одним махом, точно уголь в топку паровоза, закидывает в себя горькую. Сминает жеваный окурок в пепельнице, смастаченной из гильзы снаряда, снова закуривает. Его точно дымящееся лицо становится отстраненным, нездешним.
– А может, это «заборские» за тебя отомстили? – я блефую, интуитивно чувствуя, что если не в «яблочко» попаду, то где-то около.
– Ты о чем? – выныривает из небытия Конь. Язык его заплетается, глаза окончательно тухнут. – Не, с «заборскими» у меня были не те отношения. Я не бандит. Я и крови боюсь. Они меня не любили. Крышевали только, бабло стригли. Обдирали по полной. А когда такое со мной такое случилось, хотя б одна зараза помогла…
– А ты к ним обращался?
Но Конь продолжает свой монолог, словно не слышал вопроса:
– Между прочим, Стеллку могла угробить дочурка ее, Юлька. Мамаша для нее чужой человек. Совсем чужой. Девка связалась с наркоманами. А это те еще отморозки. Ничего святого. Вот кто преспокойненько мог Стеллочку, звездочку мою, завалить. Небось после ее смерти Юлечке-паршивке нехило отломилось…
Внезапно он стискивает руками голову и так сидит не шевелясь. По его щекам ползут слезинки. Встаю и выхожу не простившись.
К вечеру зарядил холодный занудный дождь. Он колотится в стекла, как поддатый супружник в дверь собственной квартиры: «Мань, ну, пожалуйста, впусти, я больше никогда, честное слово!..»
Сижу на кухне, таращусь в мокрую тьму за окном и набираю на мобиле номер Юли, дочки погибшей Стеллы.
– Алло, – раздается в трубке ее голос, слегка гнусавый и отстраненный, таким обычно наделены девушки из справочного.
Представляюсь и говорю, что хотел бы встретиться.
– Зачем? – удивляется она.
Продолжаю настаивать. И она сдается. Голос становится безразличным, вялым, точно звеневшее в нем железо растворилось, осталась ржавая жижа.
Договариваемся на завтра.
* * *
Автор
В жизни Кима она появилась как порождение ночи. Она была строптива и независима, обожала скорость – и ему приходилось сломя голову гонять по ночному пустынному городу, хотя сам он никогда неоправданно не рисковал. Вытаскивала его на выступления рок-групп, и он, стоя среди сотрясавшейся, истошно горланившей толпы, недоумевал, чего они беснуются? Но, стиснув зубы, выдерживал почти три часа этого безумия. Мало того, изумляясь себе самому, усаживал ее на свою шею, крепко схватив за полноватые детские ноги в кроссовках и изнывая от сладострастного волнения, а она елозила попкой по его шее и плечам, вопила и размахивала руками.
Она тащила его на студенческие тусовки, где непрерывно курили, пили дешевое пиво, трепались на малопонятном молодежном сленге, матерились, целовались взасос и совокуплялись в темных углах.
Между ними была не такая уж фантастическая разница в возрасте: четырнадцать лет, а казалось, что пропасть. Он был успешным бизнесменом, беспощадным, холодным, сметающим все на своем пути, а она безалаберной девчонкой, живущей своей неуправляемой жизнью.
В постели она в подметки не годилась его прежним любовницам – а их у него было немало. Но они ему надоедали, а она – нет. Должно быть, потому что вечно боялся ее потерять. Всякий раз, когда она уходила от него, закинув за плечо огромную, набитую девчачьим барахлом, учебниками и тетрадками красную матерчатую сумку, он испытывал гнетущий страх. Ему казалось, что она не вернется.
Ревновал бешено. К каждому пацаненку, с которым она заговаривала, – а она любила болтать о разных разностях, покуривая где-нибудь на лестнице.
– Я – кошка, которая гуляет сама по себе, – то и дело повторяла она.
Эти слова бесили его – и точно многожильным канатом привязывали к ней.
Она с удовольствием принимала от него дорогие перстеньки и браслеты – как женщина, которой нравятся сверкающие побрякушки, – но не носила. Одеваться предпочитала в маечки, свитера и рэперские штаны. Он предлагал ей переселиться в его просторную трехкомнатную квартиру – отказалась. Как жила в университетском общежитии, так и продолжала: там было комфортно ее душе. Иногда по прихоти навещала Кима и оставалась на ночь.
