Луна восходит. Молочный свет заливает железные крыши, вдаль убегает серебряная тропинка.
После омлета с зеленым луком и бокала бургундского меня посетила гениальная идея: расторгнуть договор на «Энциклопедию любви», а взамен предложить издательницам перевод этих писем.
Моя соседка, высохшая восточная старушка с по-детски живыми глазами, включила на полную громкость песни Шуберта, которые в моем детстве играла на рояле мама. Мы слушаем их вместе. Знакомая музыка выманивает из памяти прошлое.
Мне четырнадцать, я впервые в Париже. Тадеуш Бреза[3]повел меня в Галерею Ламбер на выставку Лебенштейна.[4]На острове Святого Людовика мы встретили человека средних лет с пожилой, очень похожей на него женщиной. Бреза представил меня. Я пожала руку профессору Барту и его маме. И моментально о них забыла.
На тридцатипятилетие подруга подарила мне «Фрагменты речи влюбленного», только что изданную книгу Барта, которая привела меня в восторг. Я вспомнила, что на мадам Барт было серое плиссированное платье и коралловые бусы.
Я разложила конверты в первоначальном порядке. Каждый помечен большой буквой, каллиграфически выведенной красной тушью в левом верхнем углу. Вместе они образуют слово «ЭРОТОЭНЦИКЛОПЕДИЯ». Так я и озаглавлю перевод писем на польский.
Полночь. Напившись крепкого «Эрл Грея», барабаню по клавиатуре. Чтение писем меня взволновало. Мысли бегут наперегонки, пальцы едва за ними поспевают. Я отстукиваю:
Эти письма очень важны, особенно сегодня. XXI век начался под знаком веры в аутентичность — тук — во всевластие документа — тук-тук. — Мы пресытились фикцией двадцатого века — тук — плодами фантазии литераторов — тук, тук. — Пришло время свидетелей истории — тук — подлинных слов — тук — подлинных картин — тук-тук. — В эпоху теленовостей, когда судьбы мира вершатся в прямом эфире, только идиот станет читать на сон грядущий «Анну Каренину»! Лично я не колеблясь отдам ее за один автограф настоящей Анны, за одну фотографию Карениной. Да, Толстому было что сказать о своей героине. Но ведь не то, что вычитал бы из подписи настоящей Анны графолог. Не то, что мы увидели бы на пленке, отснятой в спальне Карениной.
О том, что на самом деле происходит в спальне, мы всегда стремимся узнать как можно больше. Ценность писем к профессору Барту — еще и в том, что практически все они написаны в спальне. Это, однако, не должно помешать Министерству образования включить данное собрание эпистолографии двадцатого века в школьную программу. «Любовь испаряется, папирус остается», — писал римский поэт Проперций возлюбленной Цинтии в письме, отправленном из Александрии. Разумеется, он имел в виду документальную ценность романтической переписки, которая была и остается неиссякаемым источником представлений минувшей эпохи о любви, да и о ней самой — последнем периоде в истории эпистолярий, писанных от руки и отсылаемых почтой.
Корреспонденция профессора Барта должна быть издана факсимильным способом. К сожалению, маленькому издательству «Sic!» подобное не по силам. Однако я не теряю надежды, что среди многочисленных меценатов культуры найдется в скором времени благодетель, который это осуществит. Лишь факсимиле наглядно продемонстрирует молодому поколению смысл и очарование переписки, свойственные — увы, минувшим — временам, когда играло роль каждое пятнышко на бумаге, а ее цвет, толщина, шероховатость и запах были частью содержания письма. Ведь твердая карточка, присланная в белом конверте, прочитывалась совершенно иначе, нежели шелковистый листочек папиросной бумаги, извлеченный из кремового конверта, адрес на котором чья-то умелая рука вывела фиалковыми чернилами.
Поколению, сроднившемуся с имейлами, стоит показать, как написанные вручную буковки сплетались с узором бумаги, образуя разом с нею арабески, форма и последовательность которых направляли ход мыслей адресата. Твердый карандаш говорил одно, мягкий грифель — другое. Нежность кисточки, которой в письме к профессору Барту воспользовался один художник, опровергала сухость его формулировок. Ржаная тушь была выразительнее слов. Перо, вонзенное в кровавую кляксу, свидетельствовало о страсти.
Еще один важный документ — почтовые марки. «Они являются иллюстрацией состояния флоры и фауны в доэкологическую эпоху, демонстрируют достижения техники и новинки моды, распахивают в минувшее миллионы крошечных окон, в которых опытный глаз разглядит идеологические послания и аллюзии с политическими событиями, а порой и государственные тайны, и секреты вождей». Так, во всяком случае, утверждается в проспекте недавно созданного Института деконструкции почтовых марок, в котором получил работу один из моих бывших студентов истории искусств.
Под объективным слоем маркируемых смыслов кроется субъективное содержание марки. Порой она попадала на конверт случайно, но чаще подбиралась сознательно. Наибольшее значение придавал марке отправитель любовного письма, который взывал к чувствам возлюбленного в том числе и этой маленькой иконой. О символическом языке почтовых марок еще будут написаны пухлые диссертации, связывающие текст любовных писем с марками: их количеством, размером и формой, цветом и темой, а также расположением на конверте.
В древней Ассирии письма представляли собой глиняные конверты, куда вкладывались глиняные «марки» разных форм и с разными рисунками. Эти кружочки с дырочкой, треугольнички с крестиком, прямоугольники в полоску породили идею алфавита. «Марки» — прашрифт — предки древнейшего письма. Прежде чем спрятать в глиняный конверт, который затем заклеивался и обжигался, «марки» оттискивали на его поверхности. Оттиски анонсировали содержимое.
Последним эхом архаической идентичности того, что можно увидеть на конверте, и того, что скрыто внутри его, очевидно, является штемпель на марке, совпадающий или нет с датой в тексте письма. Следует также помнить, что конверт, особенно если речь идет о любовном письме, многие столетия считался аналогом телесной оболочки, в которой таится душа. Сегодня стоит задаться вопросом, не предвосхищает ли исчезновение мануально-почтовой эпистолографии также и отмирание телесных любовных контактов и вытеснение их нематериальной коммуникацией, электронной духовностью.
Я поглядываю на ряд конвертов на полу и испытываю волнение. Из угла кремового конверта, адрес на котором написан рукой Ролана Барта, умоляюще моргает синий глаз марки: «Посмотри, милый! Этот печальный человек — я. Я так одинок! Не заставляй меня больше ждать! Вернись!» На выцветшем конверте, некогда лососевом, теперь воскового цвета, дама с любимым единорогом — фрагмент гобелена из музея в Юпони — шепчет голосом мадам Барт: «Посмотри, милый Ролан! Это я, твоя мама, преданная тебе так же, как средневековая хозяйка — своей зверюшке».
В первой половине минувшего столетия Колетт писала: «любовное письмо хочется нарисовать, написать красками, прокричать». К чему и стремились отправители этих текстов. Моложе писательницы, они однако принадлежали еще к романтической эпистолярной традиции, что зиждилась на вере в магию и безмолвную красноречивость картинок и следов тела.
