Теперь за работой он раздумывал о странностях времени, о том, что прежде он чаще бывал с сестрой, провожал в школу или, вместе с бабушкой, в церковь. Он нес Иза-Мари на плечах или тащился за ней следом. Но потом ему пришлось бросить школу и начать работать. Он перестал ходить в церковь, а сестра еще ходила. Сидя рядом с дедом в лодке, качаясь на волнах или очищая рыбу в покрытой чешуей рубахе, будто в кольчуге, он думал о ней: где она, что делает в одиночестве. Они больше не прикасались друг к другу. По вечерам он сидел рядом и тупо смотрел на нее, на ее прекрасное личико, а она – на его изуродованную физиономию. У них были свои маленькие забавы. Она закладывала косичку за ухо, пожимала плечами и смеялась так, что косичка падала на лицо, а потом она запрокидывала голову и косичка возвращалась за ухо. Джуд наблюдал за этим и, теряя равновесие от нерастраченной за долгую неподвижность энергии, довольно улыбался. Он смотрел на ее красные руки, изогнутые от локтей к ладоням, на вены между костяшками пальцев, на ногти, похожие по форме и цвету на кольца жестянок от газировки. Он часто глядел на ее пальцы, лежавшие на Библии. За окном ветер тряс листья. Одежда на веревке билась в какой-то пантомиме. Она смотрела на него. Он верил, что она предназначена для чего-то великого.
В том году Иза-Мари наконец стала женщиной. В ней не было возбуждающей, неопрятной сексуальности, скачущих грудей, как у других девушек, но хрупкость и недостаток влечения наделили ее утонченной красотой. Застенчивость, то, как она смотрела на мир, отбрасывая волосы, возбуждали у мужчин желание нежно ее обнять, как плюшевого медвежонка, и одновременно разорвать плюш, растянуть медвежонку лапы, выдрать ватные внутренности и пустить по ветру. Став женщиной, она одинаково пробуждала педофила и в моряке, и в директоре школы.
Впрочем, Иза-Мари никогда не касалась рука мужчины, для этого просто не было возможности. Джуд побил бы и самого кюре, если бы тот взглянул на нее даже мельком, и если кюре никогда на нее не смотрел, то только потому, что Джуд предусмотрел вероятность всех грехов, кроме взлелеянных в глубине ее души. Один деревенский юнец, посмевший пошутить над ней, и другой, макнувший ее золотые, как солнце, пряди в чернильницу, получили в ответ застенчивый нежный взгляд, а после избиения на обочине дороги – синяки величиной с подкову. Но в те месяцы, когда блеклая красота Иза-Мари стала очевидной, любой, кто пытался заговорить с ней, подвергался большому риску, а когда какой-то турист остановил машину, чтобы спросить дорогу, Джуд швырнул в ветровое стекло полено. Даже немногие подруги сторонились Иза-Мари, опасаясь Джуда, который, как сказочное чудовище, не спускал с сестры глаз. Часто он подкрадывался к ней, когда она сидела в одиночестве, лицом к уходящему солнцу, и она от неожиданности вскакивала. Глаза ее припухли от холода, словно она постоянно плакала. Рядом с ним она опускала очи долу. После мессы она уединялась или гуляла одна. Дома Иза-Мари смастерила вертеп, хотя кюре рассказывал, что у младенца Иисуса никогда не было ни стигматов, ни тернового венца и что животным в яслях не нужны нимбы.
Засушливое лето закончилось, на склонах за полями никли кусты сирени, иван-чай и несколько диких роз. Джуд наблюдал, слившись в своей серой одежде с грязью вокруг, – застывшее животное, готовое к прыжку. Октябрьским утром, когда он пошел к насосу наколоть щепок, Джуд увидел одноклассника Иза-Мари, который ждал ее, чтобы пойти вместе на мессу. Одноклассник носил очки в точно такой же оправе, как у мсье, и однажды учитель похвалил его за сонет о жизни святого Франциска. Мальчик держал бумажный свиток, обернутый шелковой ленточкой, который протянул подошедшей к нему Иза-Мари. Но не успел одноклассник открыть рот, как Джуд слетел с холма, ломясь через заросли не хуже лося. Без промедления и без предупреждения Джуд, перепрыгнув ограду, потащил мальчика в нужник, откинул сиденье и сунул голову жертвы в помои и дерьмо.
Тем вечером налетел стремительный ледяной дождь, и в последнем серебряном луче заката вокруг все сверкало, словно плоские камни на побережье были усыпаны зеркальцами. Иза-Мари повернула обратно и не пошла на мессу. Дома она не выходила из своей комнаты и не глядела на Джуда, когда он ввалился к ней. Она лежала, отвернувшись лицом к стене. Он сел рядом, хрустя опухшими костяшками пальцев, и его замерзшее, красное лицо вспыхивало, будто пытаясь выразить чувства. В конце концов Джуд вышел на улицу и встал там столбом в насквозь продуваемой тьме. Прилив царапал берег, а меж двух одиноких туч набросала неторопливую яркую вспышку комета. Он так и стоял до рассвета, постепенно очертившего контуры гор на востоке.
Иза не встала и на следующий день. Сначала никто не заметил, что она не пошла в школу, но через два дня она все еще лежала, скорчившись под одеялами, и тетки начали перешептываться. Джуд почувствовал, что Эрве Эрве следит за ним. Зима выдалась холодной, а Иза-Мари всегда плохо выносила холода. На рассвете, когда на дорогах из истоптанной и изборожденной земли прорастали ледяные цветы, Джуд возвращался в дом и шел к ней в комнату. Она на него не смотрела. Она лежала на кровати, чуть дыша, лицом к окну. В остатках света, пробившегося через мутные стекла, ее кожа становилась почти прозрачной, и у нее на висках и на шее голубели жилки.
Теперь, после завершения дневных трудов, он впервые смутно чувствовал все, чего не понимал. То ли из-за того, что и он сам, и Иза-Мари молчали, то ли потому, что она родилась у него на руках и их сердца бились вместе так долго; он предполагал, что познал ее душу. Но, может, она полюбила, и минуты перед тем, когда он появился на дороге, сметая все на пути, были самыми счастливыми в ее жизни? Он отчаянно работал, задавая корм скотине, убирая в стойлах, на выгоне дымились горы навоза. Сухой колкий снег падал и клубился у его ног. Он глядел на ее окно. Он старался понять ее душу, чтобы помочь ей. Он закрыл глаза и увидел солнечное сияние. Он увидел чашу мира, раскрывшуюся, как цветок на заре, огромную и сверкающую под солнцем, а потом увядшую, ставшую благоухающим мраком.
Туристы бежали от зимы; по дороге колоннами двигались их длинные автомобили. Дни становились короче, низкое серое небо скукожилось, пространство свернулось, и в постепенно наступающей темноте побережье превратилось в ободок пепла. Только несколько человек еще бродили по нему с фотоаппаратами и штативами, оставляя машины в сорняках, и взбирались на вершины холмов, чтобы запечатлеть море, опавшие листья, грубый обнаженный пейзаж.
Джуд наблюдал за ними. Чаще всего это были худые, одетые с иголочки люди, в штанах, застегнутых на талии, как юбки, и другие, длинноволосые, в изысканных спортивных очках с цветными линзами. Они отваживались заходить на его поле, спотыкались в бороздах, заглядываясь на то, как он стремительными машинальными движениями выкапывал картофель из холодной, чистой земли. В ответ он яростно вгрызался лопатой все глубже и глубже.
Но он никак не мог невольно не подслушивать рассказы о Соединенных Штатах. Джуда никогда не интересовали слухи. Разговоры о приличных зарплатах и дешевой, легкой жизни ничего для него не значили. И только теперь он впервые заинтересовался, кто же такие эти туристы, откуда пришли, что они знают. Отец был одним из них, и мать ушла на юг – так что, думал Джуд, я тоже из их племени.
