Негодяй неожиданно послушался и попросил у кассира сигаретку. Следующие пятнадцать минут, до приезда полиции, мы провели с ним за одним столиком, мирно беседуя о неправильном устройстве мира вообще и Германии в частности. О том, что он старше меня и мне надо его уважать. О том, что он уже два года как потерял работу на заводе. «Я слесарь! Смотри, у меня каменные ладони». И что от него в прошлом году ушла жена, а сын… Короче, не лезь ко мне в душу, грубиян! А бармен и вовсе хам и свинья.
Загромыхали тяжелые ботинки закованных в бронежилеты полицейских. Моему собеседнику вежливо, но непреклонно заломили руки и надели наручники. Рядом тараторил директор танцхауса Ян, перечисляя его грехи за эту ночь (напал на служащего, разбил бокалы, отказывается платить, а главное, подрался с секьюрити). Полицейский повернулся ко мне, вытащив из папки какую‑то бумагу.
— Нанесен ли вам какой‑либо телесный ущерб?
Я хмыкнул и ответил, что, если не считать туманных перспектив и ложных предположений о моем происхождении, никакого ущерба не получил. Полицейский невозмутимо вытащил из папки новый формуляр.
— Сообщите, пожалуйста, какими именно словами он выразил свое неудовольствие, тем самым нанеся вам моральный ущерб.
Сдерживая смех, я сказал, что это пустяки и претензий к дебоширу не имею.
— Единственный хороший мужик среди вас всех, свиней и педиков! — проревел мой пленник, и полицейские, собрав бумажки, поволокли его в холодное мартовское утро.
…Было пять часов, в зале тихо играла музыка. По углам, страстно обнявшись, качались запоздалые парочки, отбрыкиваясь от сонных официантов, объясняющих, что мы закрываемся. От усталости меня уже не держали ноги. Втиснувшись в «ситроен» Франциска, я посмотрел в боковое зеркало на свое отражение и наконец рассмеялся.
Когда в старости я буду подводить итоги своей жизни, мне никогда не придется жалеть о ее однообразии.
* * *
Не сплю.
Хочу встретиться с умной, интеллигентной женщиной и целоваться.
Хочется именно целоваться. Ничего больше. Идти на первое свидание, понимая, что второго не будет. Но какая‑то сила заставила тебя ее пригласить, а ее — принять твое приглашение. И пусть будет осенний парк, мокрая скамейка, и ей придется сесть тебе на колени, и будет это легко и естественно, не мокнуть же девушке, а журнал — вот беда! — всего один.
И чтобы ее дыхание обожгло щеку, а прохлада ее одежды немного остудила твои горячие ладони… И встретить ее теплые, мягкие губы, и коснуться твердой скользкости ее зубов… Чтобы вздрогнуло ее тело, делясь с тобой запахом духов… Чтобы, медленно покачнувшись, поплыла земля под ногами… Потом предметы обретут необыкновенную четкость, проявляясь из долгого сна, как фотоснимки в проявителе. И ясно и легко станет жить. Только от того, что прикоснулся к запретным, желанным губам.
Хочу целоваться. Только целоваться.
С властной нежностью взять ее за легкие плечи, привлечь к себе, и когда она прикроет глаза, опуститься губами по ее шее, впечатывая ровную цепочку поцелуев в нежную, обжигающую снежной белизной кожу…
Не бойся, мы будем только целоваться. Как дети. Как студенты–первокурсники. Ведь это не грех…
Только целоваться…
Честное слово!
А дальше как пойдет…
* * *
Принял на работу троих новых секьюрити. Один из них — бритый здоровяк вдвое шире меня, по виду типичный скинхед. Тайский бокс, анаболики, нунчаки в кармане. Громкий голос и постоянное бодание со всеми по любому поводу. Эдакий баран–переярок.
Оказался трусом.
Три дня назад мы вывели из танцхауса пятерых турок, затеявших драку, и они пообещали дождаться нас после смены. Такое случается иногда. Обычно кончается ничем: кому охота до утра торчать на улице под дверью, еще и с перспективой быть взгретым или, того хуже, попасть в полицию. А для турка это означает «прощай, гражданство», доступное ему после четырех лет пребывания в Германии. Но эти ребята явно были настроены отстоять свое турецкое достоинство любой ценой. Скинхеду я, купившись на его распальцовку и нунчаки, предложил идти вместе, а двоих новеньких отпустил, отправив их другим путем (рассудил, что ни к чему им пока). Сглупил. Расслабился в Германии, забыл, что чем кучнее, тем страшнее.
Лысый нехотя пошел за мной. На улице никого не оказалось, но в подземном гараже нас ждали четверо. Было много понтов и угроз. Турки явно приехали в Германию недавно, и от их манеры разбираться так и несло турецкой деревней.
Все было бы ничего, если бы в самый острый момент я не заметил, что стою один!
Нет, лысый не удрал, но лучше бы его не было вовсе. На его бледно–розовом лице, которое из‑за прически начиналось от макушки и утопало в толстых щечках, проступило выражение семилетнего ребенка. Так он, скорее всего, выглядел, когда старшеклассники в школе отбирали у него булочку. Боевой хряк превратился в нашкодившего поросенка. Причем явно кастрированного.
Турки орали, брызгая слюной. Глаза лысого округлились и остекленели, как у мышонка перед удавом, слегка вывалившись наружу. Но именно это в результате и предотвратило рукопашную. Турки, заметив, что я остался один, поперли уже открыто, и тогда я, хлопнув лысого по плечу, сказал, нервно усмехнувшись: «Хэй юнге, кайне ангст, их бин филь эльтер альс ду!» Не бойся, мол, старший с тобой.
Реакции лысого я заметить не успел, потому что из самого борзого турка вырвалось нечто вроде «вах…» — и все четверо шарахнулись, словно в них кипятком плеснуло. Турки неожиданно замолчали, и их налитые бешенством глаза вдруг стали точь–в-точь как у призывников в первые три месяца службы.
Сообразив, что случайно сказал нужные слова, я важно надул щеки и продолжил с торжественной ленцой, так, будто тяжелую саблю из ножен потянул: «Мне тридцать три года! А тебе сколько лет, мальчишка?»
— Двадцать пять… — промямлил турчонок. Хотелось бы написать, что он в придачу шмыгнул носом, но нет, не шмыгнул.
— И–и-и–их! — со скорбным разочарованием протянул я и укоризненно покачал головой.
Совсем выродился турецкий народ. Какие нравы. Какое падение великой турецкой культуры. Завтра наши сестры наденут короткие юбки. Мы уже задираем мужчин старше себя…
Через минуту я делал им строгий выговор с занесением в личное турецкое дело.
«Мы думали, что ровесники…» — оправдывались турки.
Но горе мое было безутешно.
— Уходите отсюда, — бросил я и, ставя точку, презрительно отвернулся. Могли треснуть по башке, конечно, но терять было нечего — все равно с таким напарником четверых мне не осилить.
Турки, смущенно улыбаясь, легко прошуршали по гаражу и исчезли. Я выдохнул.
А на следующий день лысый уже рассказывал всему танцхаусу, что только его личное присутствие спасло совершенно не готового к бою шефа, который даже не знает, как опасно поворачиваться к хулигану спиной. Над ним смеялись девчонки–официантки. Директор танцхауса долго журил меня за то, что я вышел сам, а не поставил его в известность для вызова полиции. А я взял ручку и листок бумаги, поймал нашего уборщика, седого Ахмеда, и записал с его слов грозную турецкую фразу: «Чужук! Бен сенден бююгим!» — что означает: «Щенок! Я старше тебя!» Фразу–код.
