Из Японии цесаревич прямиком отправился домой — в Россию. Путь его лежал через Владивосток — русский форпост на Тихом океане, основанный в 1860 году. Здесь будущий и последний самодержец всероссийский выполнил еще одну очень важную миссию: провез первую — символическую, тачку с землей на возведении конечного пункта Трассибирской железной дороги.
Решение о строительстве дороги, связывающей русскую столицу с ее восточными владениями, было принято еще в 1887 году, но грандиозный проект нуждался в не менее грандиозных проектных изысканиях и инвестициях. Желание владеть Востоком из Петербурга было настолько сильным, что собрать все вместе удалось довольно скоро — как раз к завершению восточного вояжа Николая Александровича. Строительство дороги началось одновременно с двух сторон: из Владивостока и из Челябинска, до которого «железка» уже докатилась. Темпы, которыми находись деньги и началось строительство, свидетельствовали, что Россия полна сил и готова побороться за влияние на Дальнем Востоке любыми способами. Со временем от Транссибирской магистрали отошла особая ветка — Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД) со своей столицей — русским городом Харбином, возникшем из ниоткуда посреди маньчжурского Китая. Тогда же эта дорога, по которой распространялось русское влияние на Дальний Восток, явилась одним из главных поводов для воинственной конкуренции между претендентами на влияние в Корее и Северном Китае, что и вылилось в результате в Русскояпонскую войну 1904—1905 годов. Зная сегодня эту историю, уже не представляется случайным совпадением принятие все в том же 1891 году на вооружение русской императорской армией чудо-оружия — магазинной винтовки конструкции капитана Мосина...
Но это сегодня представляется, что запустить в серию будущую знаменитую трехлинейку, и начать строить Транссибирскую железнодорожную магистраль было так несложно, а Россия казалась тогда ко всему готова и на все способна. На деле все вышло совсем не так просто. Год 1891 -й был тяжел и страшен не толыю для крестьянской Японии, сотрясаемой землетрясениями, но и для крестьянской же России, лишившейся надежды на хорошие урожаи из-за надолго установившейся аномальной погоды.
Суровая, бесснежная зима началась еще в октябре 1890 года. Сухую февральскую оттепель сменили мартовские заморозки 1891 года, а с апреля началась жара, простоявшая весь остаток весны и все лето. Хотя в некоторых регионах, например на Северном Кавказе, урожаи, наоборот, были выше ожидаемых, в целом по стране хлеба собрали на четверть меньше, чем обычно. Особенно в тяжелом положении оказались выжженные солнцем черноземные, поволжские и уральские губернии. Более 30 миллионов человек оказались на краю голода, каннибализма и страшной смерти. Нечем было кормить скотину, и с крестьянских домов повсеместно сняли соломенные крыши. Жара и голод усугубились болезнями растений, мором животных, эпидемиями тифа, дизентерии и холеры среди голодающих крестьян. Государство, как могло, пусть неуклюже и неумело, но пыталось спасти свой народ. Были организованы различные «общества вспомоществования», фонды, пункты питания и лечения. В деревни поехали и крупные землевладельцы, среди которых оказался и великий писатель Лев Николаевич Толстой, который в пострадавших губерниях занимался благотворительной деятельностью и писал, писал, вызывая сограждан к содействию. Он воочию убедился в том, как страшен неурожай в крестьянской стране: «Люди и скот действительно умирают. Они не корчатся на площадях в трагических судорогах, а тихо, со слабым стоном болеют и умирают по избам и дворам. Умирают дети, старики и старухи, умирают слабые больные. И потому обеднение и даже полное разорение крестьян совершалось и совершается за эти последние два года с поразительной быстротой. На наших глазах происходит неперестающий процесс обеднения богатых, обнищания бедных и уничтожения нищих... Вот что происходит в экономическом отношении. В нравственном же отношении происходит упадок духа и развитие всех худших человеческих свойств человека: воровство, злоба, зависть, попрошайничество и раздражение, под держиваемое в особенностями мерами, запрещающими переселение... Здоровые слабеют, слабые, особенно старики, дети, преждевременно в нужде мучительно умирают»[4]. И хотя историки разошлись в оценках причин самого голода и успешности действий властей, все так или иначе пришли к одному и тому же выводу: систему надо менять. Другой русский писатель — Антон Павлович Чехов — тоже все видел своими глазами, как мог, боролся тогда с голодом и эпидемиями и писал тогда в рассказе «Жена»: «...придёшь в избу и что видишь? Все больны, все бредят, кто хохочет, кто на стену лезет; в избах смрад, ни воды подать, ни принести её некому, а пищей служит один мёрзлый картофель. Фельдшерица и Соболь (наш земский врач) что могут сделать, когда им прежде лекарства надо хлеба, которого они не имеют? ...Надо лечить не болезни, а их причины».
В декабре 1890 года Антон Павлович вернулся из страшно тяжелого путешествия на Сахалин, где впервые в истории провел перепись населения и подготовил заметки для будущей книги «Остров Сахалин». Страшно потрясенный увиденным бытом каторжников и их охранников, Чехов создавал книгу пять лет, не зная, что, пока он возвращался в Москву, пока писал о голоде и рассказывал жуткие каторжные истории, Сахалин и Японские острова, архиепископ Николай Японский и японская рана цесаревича Николая, голод, трехлинейка Мосина и только начатая КВЖД уже завязались в плотный клубок событий, из которого история очень скорого соткала самое удивительное полотно, которое я собираюсь развернуть перед читателем в этой книге. Но для начала вернемся туда, откуда мы начали, — в Токио.
Под крылом Николая ЯпонскогоТокийская православная духовная семинария, основанная на территории русской духовной миссии в 1875 году (первый выпуск состоялся в 1882 году), была одним из любимых детищ владыки Николая и требовала от него множества сил и времени, которые он посвящал ей с великим удовольствием и заботой. Долгие годы он был ее ректором, а передав бразды правления ее же выпускнику Иоанну Сэнума, остался неформальным, но строгим и внимательным куратором.
Располагалась семинария, в том числе два ее общежития для учеников, в нескольких деревянных домиках в непосредственной близости от здания миссии, возвышавшегося на всем Токио на крутом холме Суругадай, у берегов реки Канды. На учебу по программе, аналогичной русским духовным семинариям, за исключением изучения классических языков, принимались ученики в возрасте от 14 до 60 лет. Со временем, чтобы выпускники, не окончив установленных семи лет обучения, не попадали на военную службу (призывной возраст в Японии был тогда 21 год), в классы стали принимать и подростков 13 лет.
По местным законам преподавание религии было невозможно в государственных школах, и все учебные заведения, где таковое значилось в программе — вне зависимости от того, буд дийские, синтоистские или христианские они, являлись частными. Не давала семинария своим выпускникам и никаких преимуществ при поиске работы, считалось, что единственная ее цель — получение православными японцами соответствующего духовного образования. Так что престиж образования, полученного в русской миссии, зависел только от престижа ее главы и общего интереса японцев к России. При этом все расходы на содержание и обучение брала на себя церковь, а потому, в зависимости от ее финансовых возможностей, число учеников колебалось в разные годы от нескольких человек до сотни семинаристов. Конечно, в период Русско-японской войны число учащихся упало катастрофически по вполне понятным причинам политического характера.
