— Вот, senora doncella.
Мастер в фартуке протянул ей кольцо с бирюзой. Они были одни в лавке, как заметила девушка. Ей бросилась в глаза синева камня. Она взяла перстень и только потом взглянула на мужчину.
— Почему?.. — недоуменно спросила Лия.
Он пожал плечами.
— Моя дочь говорит, оно — ваше. Она странная и упрямая.
Зажав кольцо в одной руке, Лия другой рукой открыла кошелек.
— Сколько просите, сеньор?
Она приметила легкую зависть в глазах ремесленника, когда тот смотрел на раздувшийся кошелек у нее на поясе. Однако, вздохнув, он покачал головой.
— Подарок. Я сделал кольцо для нее, а она отдает его вам.
— Хорошо, мастер! — Лия закрыла кошелек. — Пожалуйста, передайте ей мою благодарность. — Она повернулась, собираясь уйти, но остановилась, держа кольцо двумя пальцами. — Но… один вопрос, сеньор. Витые серебряные нити. Мне… нравится, как они выглядят. Но я думаю, они могут поранить палец того, кто будет его носить. Почему вы сделали кольцо такой формы?
— Обычно я не делаю кольца, senora doncella. Богатые здесь не покупают, они хотят, чтобы их драгоценности были совершенными. Но кружок, сделанный ремесленником, не должен быть совершенным.
— Почему?
— Потому что такое совершенство было бы насмешкой над великим Творцом. — В его глазах снова промелькнуло лукавство. — Разве ваша собственная заповедь относительно кумиров говорит не о том же самом? Мои безделушки, мои фигуры крученые, абстрактные. Совершенно лишь созданное Аллахом. Созданное людьми — путаница из ломаных линий.
Она открыто выдержала его взгляд и мгновение спустя сказала:
— Вы — не христианин. Даже не новый христианин. Вы не обращенный.
Он ничего не сказал, глядя на нее с полуулыбкой, как в тот день, когда она впервые увидела его стоящим в дверях своей мастерской.
— Почему вы так откровенны со мной? — спросила она.
Он отвернулся, поправляя предметы на полках: позолоченную чашу, фигуру собаки, сделанную из железа или кожи, серебряное блюдо, украшенное прекрасными вытравленными геометрическими узорами, настолько сложными, что у нее голова кружилась при взгляде на них. Его руки располагали предметы, а сам он тихо напевал без слов.
Лия знала эту мелодию. Это была еврейская свадебная песня, ее научила ей мать.
* * *
На площади Лия оказалась среди толпы нищих и пешеходов, покупателей и медленно бредущих кающихся грешников в длинных темных мантиях. Грешники были в темных масках и остроконечных колпаках, они несли на плечах восемь украшенных драгоценностями статуй Святой Девы, одетых в золотые одежды. Одна из фигур в остроконечном колпаке зашипела на Лию, когда она столкнулась с ней. Зловещие и мертвые, как у акулы, глаза бессмысленно смотрели на нее сквозь прорези маски. Охваченная отвращением девушка отступила назад в толпу, пахнущую чесноком, ладаном и пеплом. Дети следовали за процессией, разбрасывая лепестки оранжерейных роз, которые им раздали священники.
* * *
Дома Себастьян де ла Керда сорвал с ее головы вуаль.
— Что там, на улицах, похоронные процессии? — недовольно спросил он. — Или ты прикидываешься монахиней?
— Я была на мессе, отец! — сердито ответила Лия. — В соборе женщине пристало быть в вуали. — Она сидела в обтянутом бархатом кресле и вызывающе смотрела на отца.
Он замахнулся, но опустил руку, когда Лия вздрогнула.
— Ты лжешь мне, дочь. Ты ходила не на мессу, а тайно в старый еврейский квартал и была в лавке на площади Сокодовер. Нет, не хмурь брови. Ты уже должна знать: те, кто служат в доме де ла Керды, отчитываются передо мной, а не перед тобой. Твой сопровождающий обманул тебя, Елизавета.
— Меня зовут Лия, господин.
— Только ты так себя называешь! — закричал де ла Керда, покраснев от гнева и осушая хрустальный бокал с вином.
* * *
«Это не совсем так», — подумала Лия, поднимаясь по лестнице в свою комнату. Когда Лии было пятнадцать, ее мать в последние часы своей жизни — она умирала от потери крови при родах сына, который тоже умер, не успев вздохнуть и трех раз, — подарила дочери это имя.
— Так звали мою мать, да почиет она в мире, — прошептала Серафина. — Она умерла до твоего рождения. Мое замужество ускорило ее смерть, по крайней мере так все считали. Но мне хотелось бы вспомнить ее в твоем имени, Лия.
— Мой отец не позволит носить мне это имя, — высказала предположение Лия. В это время Себастьян де ла Керда нетвердыми шагами мерил покрытый ковром коридор у комнаты умирающей. В своей печали он выпил три бутылки мускателя.
Мать Лии слабо рассмеялась.
— Я сама не позволила бы тебе этого. Не позволила бы дать тебе никакого другого имени, кроме христианского. Дочь, я не выносила и намека на прежнюю веру еще до того, как стала христианкой. Это была не моя вера, и я ее ненавидела. — Мать закрыла глаза. — Но ты все это знаешь. Я тебе рассказывала.
Сестра ордена Святой Каталины, менявшая постельное белье, собрала в узел окровавленные простыни и тактично покинула комнату, опустив глаза. Дверь тихо закрылась за монахиней. Мать Лии открыла глаза и посмотрела на дочь, заливающуюся слезами.
— Лия, — нежно проговорила она.
— Почему ты меня теперь так называешь? — всхлипнула Лия, хватая мать за руку. — А что с моим христианским именем?
Мать устало улыбнулась.
— Новая вера такая же пустая, как и старая, — сказала женщина. — Она принесла мне только богатство и горечь. Серебро, чтобы разбрасывать нищим, и мужа, который каждую ночь просил о прощении. — Она снова закрыла глаза. — Чтобы продолжать грешить.
* * *
После смерти Серафины и безымянного маленького сына отец Лии стал злым и вспыльчивым. Он по-прежнему злоупотреблял алкоголем, но вино больше не пробуждало в нем желания кутить, как это бывало раньше, когда несколько ночей в неделю он утешался с остроумными куртизанками в «Доме Венеры», когда жена уставала от его болтовни. Вечно раскаивающийся, Себастьян де ла Керда снова и снова клялся, что станет добродетельным, клялся в грехах отцу Бартоломео и привычно произносил покаянные молитвы. Мать Лии перед замужеством обучали священники, и она знала, что долг христианина — прощать прегрешения других. Но с годами ей становилось все труднее и труднее прощать мужа. Она предпочла бы, чтобы он почитал заповедь, запрещающую прелюбодеяние, как это сделала она, и положил бы этому конец.
Лия обучалась у монахинь ордена Святой Каталины, приняла первое причастие и была конфирмована как католичка. Она знала молитву «Отче наш», катехизис и любила тихую торжественность монастырской церкви Сан-Педро. Когда отец впервые взял ее туда — ей было четыре года, — церковь потрясла ее своими размерами. Она и Себастьян де ла Керда спустились с холма по отвесным, извилистым, заполненным людьми улицам, над которыми нависали cobertizos, вновь построенные жилые здания, закрывающие свет. Они следовали за процессией, которая начиналась широким потоком десять человек в ряд на площади Майор, но постепенно превращалась в медленно движущуюся цепочку одиноких путников, потому что двое не могли идти бок о бок по темным улочкам. Образа, которые несли мужчины, не помещались на улице Сан-Педро, и процессия пошла другим путем. Придя к основанию холма первыми, Лия и ее отец вошли через огромную деревянную дверь в каменный дворец. Внутри она остановилась, восхищенная не вздымающимся куполом или массивными колоннами и каменными контрфорсами, поддерживающими их, а самим воздухом, заполнявшим этот собор. Здесь его было так много! Внутри собор казался больше, чем снаружи. Он был просторнее, шире и свободнее, чем любое место в окруженном стенами городе Толедо, а за стенами Толедо Лия никогда не бывала. Она и не знала, что в мире так много простора.
