— Ну, у меня совершенно ужасное имя. Меня назвали Александром в качестве искупительной жертвы, принесенной моему дедушке, причем абсолютно напрасно. А второе имя я получил в честь святого Иосифа. Но друзья обычно зовут меня просто Алек.
Мы вошли в классную комнату. Увидев, что наши парты рядом, Десмонд бросил на меня довольный взгляд.
II
Отец Десмонда был книготорговцем. Но ни один современный роман не мог попасть в пределы обшитой ромбовидными панелями маленькой пыльной лавки, приткнувшейся в уголке дублинской гавани и широко известной в Англии и за ее пределами как хранилище редких фолиантов, художественных альбомов, исторических буклетов, трудов ученых мужей и тому подобных вещей, за которыми охотятся просвещенные коллекционеры, желающие приобрести что-нибудь особенное, но по цене гораздо ниже той, что бесстыдно запрашивают в Лондоне или в Нью-Йорке.
И хотя Фицджеральд и не нажил особого богатства — о чем охотно сообщал своим клиентам при заключении сделки, — он достаточно прочно стоял на ногах и, будучи на двенадцать лет старше жены, весьма предусмотрительно сохранил и удвоил ее состояние путем денежных вложений на ее имя, что после его кончины — события, не заставившего себя долго ждать, — обеспечило ей приличный годовой доход.
Его жена Элизабет была родом из Шотландии, а именно из Ланакшира, и потому на берегах полноводной Лиффи[10]чувствовала себя не совсем уютно. И вот, выждав положенное приличиями время, что позволило ей продать дом и получить вполне разумную сумму за материальные и нематериальные активы фирмы, она переехала в Уинтон, где с оборотистостью репатриантки очень скоро нашла прелестный дом на холме, о котором упомянул Десмонд в разговоре с отцом Бошампом, когда тот напросился на чай. При такой матери, которая души не чает в единственном сыне, Десмонд получал все, что только мог пожелать: красивую одежду, карманные деньги без ограничения, новый велосипед, чтобы ездить в школу…
Я же находился в совершенно другом положении. Моя мать была дочерью преуспевающего фермера из графства Эршир, но семья отреклась от нее, когда она убежала из дому с моим отцом-ирландцем, совершив при этом еще более тяжкий грех, а именно, перейдя в лоно Римско-католической церкви. После смерти отца упорная приверженность матери новой вере не оставила ей ни малейших шансов на примирение с семьей. Но мою отважную матушку было не так-то легко сломить. Пройдя короткий курс обучения, она получила должность патронажного работника при уинтонском муниципалитете. Служебный долг привел ее в печально известный район под названием Андерсон — мрачные трущобы, где беднота плодила себе подобных, — золотушных и рахитичных детей. Эта замечательная, но достаточно обременительная работа вполне подходила матери — женщине энергичной и жизнерадостной. Заработная плата, отнюдь не соразмерная затрачиваемым усилиям и полученным результатам, составляла два фунта в неделю. За вычетом двух шиллингов и шести пенсов в пенсионный фонд и еще семи шиллингов и шести пенсов в качестве еженедельной платы за нашу так называемую двухкомнатную квартиру, на все про все — то есть на еду, одежду и наше с мамой содержание — оставалось лишь тридцать шиллингов, и это до следующего дважды благословенного дня маминой зарплаты. Но не думайте, что мы влачили унылое и голодное существование в скудно обставленных «кухне и комнате» на четвертом этаже, куда я взбегал по бесконечной лестнице, твердо зная, что наконец-то возвращаюсь домой, где проголодавшемуся мальчишке всегда найдется что поесть. Овсянка на завтрак, а если придется, то и на ужин, иногда как вариант бесподобное шотландское кушанье — гороховая каша на пахте, густой перловый суп с овощами на мозговой косточке, домашние ячменные или пресные лепешки, а по выходным — говяжьи голяшки, которые после воскресенья превращались в мясное рагу или картофельную запеканку с мясом. А еще я никогда не забуду мешка картошки, который каждый август нам тайком присылал старый работник с фермы маминых родителей. И хотя я прекрасно знал, что она ворованная, для меня не было ничего вкуснее больших рассыпчатых картофелин «Король Эдуард», которые мама запекала в духовке и подавала на стол с кусочком масла. Я съедал все, даже кожуру.
И тем не менее мой образ жизни так разительно контрастировал с приятной легкостью бытия Десмонда, что было нечто странное в нашей крепнувшей день ото дня дружбе. Мы встречались радостно, как старые друзья после долгой разлуки, и вместе с тем в наших отношениях не было ни малейшего намека на превосходство с его стороны или зависти с моей, хотя он приезжал в школу на новеньком велосипеде фирмы «Роли», а я тащился две мили пешком, поскольку у меня не было даже полпенса на трамвай.
В большинстве учебных заведений под руководством иезуитов близкая дружба между мальчиками не только не приветствуется, но и порицается. Но так как в дальнейшем нам с Десмондом предстояло разойтись по разным классам, на нашу взаимную привязанность смотрели сквозь пальцы, без тени сомнения или подозрения. Я никак не годился на роль партнера для любовных утех, поскольку практически сразу же был принят в футбольную команду, где меня заметили и оценили по достоинству благодаря резкой манере игры в качестве центрального полузащитника, в то время как Десмонд, несмотря на обаяние и кажущуюся беззаботность, проявил себя как достойный кандидат в священники, твердо решивший следовать избранной стезе. Он ни разу не пропустил мессы или причастия и каждое утро, еще до начала занятий, уже был в церкви. Он уговаривал меня присоединиться к священному братству, о котором у меня были самые смутные представления. А поскольку учащиеся принимали участие в церковной службе на Пасху и во время Страстной недели, я, стоя на коленях подле Десмонда, не раз видел, как из его глаз, устремленных на крест над алтарем, катятся слезы.
Десмонд ходил в любимчиках у святых отцов, и особенно у отца Робертса, который считал его талант даром Небес. Но Десмонд настолько выделялся из общей массы, что не пользовался особой популярностью у соучеников, одни из которых считали его снобом, а другие — просто странным. Здесь следует признаться, что если бы не я, ему пришлось бы вынести еще больше унижений от самых задиристых членов нашего маленького сообщества.
Однако при всей своей чувствительности Десмонд отнюдь не был трусом. Как-то раз, когда Десмонда загнала в угол группа хулиганов, которые, глумясь и осыпая его оскорблениями, предложили ему защищаться, он как ни в чем не бывало сунул руки в карманы и, приветливо улыбаясь, повернулся к ним лицом со словами: «Я не могу с вами драться, но если вам так уж не терпится расквасить мне нос, не стесняйтесь!»
От неожиданности хулиганы на секунду остолбенели и так и остались стоять с отвисшей челюстью, потом послышалось невнятное бормотание на жутком уинтонском диалекте: «А он того, не сдрейфил… Не трожь его, Вилли… Отстань от него», затем раздался дикий гогот, причем не издевательский, а одобрительный, даже лестный для Десмонда, который невозмутимо кивнул и, не вынимая рук из карманов, спокойно пошел своей дорогой. Но я не сомневаюсь, что, когда он усаживался на низкую каменную ограду спиной к спортплощадке, сердце его колотилось как сумасшедшее. Это было его любимое место отдыха. Он никогда не участвовал в наших грубых и буйных забавах, поскольку так и не научился управляться с мячом или бить по нему. Нет, сидя на своей жердочке, он с некоторой долей высокомерия читал требник или своего любимого Тита Ливия. Однако основной его заботой было следить за внутренней жизнью узкой улочки, бросать время от времени монетку тому нищему, кто официально был признан таковым и особенно его донимал, а помимо всего прочего, во время сильных ветров, которые были не таким уж редким явлением здесь, на крутом холме, бдительно следить за девочками в соломенных шляпках и синей форменной одежде, направлявшимися в соседнюю школу при женском монастыре или, наоборот, выходившими оттуда.
