Конечно, теперь я уже не тот, последние полгода сказались. Негде пресс подкачать, да и хребет ни к черту. Однако даже тонущий капитан остается капитаном, и команда, барахтаясь среди обломков, это отлично знает. Многие пошли ко дну, захлебнулись, склеили ласты. Взять хоть Бретонца. Летом бойкий веселый парень был хоть куда, а к Рождеству захирел, запаршивел, родная мать не узнает. Или Художника. Все рисовал мелками на тротуаре картинки и вдруг загнулся от гриппа. Двух месяцев не протянул. Моко прибыл из Алжира щеголем: зеленое шерстяное пальто, клетчатый картуз, бачки. Гордый такой — не подходи, не тронь. Потом мигом спился, обносился. Загребли его и назад отправили. Где он сейчас?
Так что я-то еще молодцом. Держусь бодрячком. Труднее всего — не думать. Мысли разносят мозг почище противотанковой мины. Я для того и болтаю без перебоя, чтоб от них отделаться. Пристаю к прохожим, к торчку-сморчку, к охране в магазине, к ворью, к жителям нашего подъезда. Последние меня недолюбливают, честно говоря. Пробегают мимо и поскорей запирают за собой дверь квартиры. Я их самый страшный сон. Встречаясь с соседями на лестнице, перешептываются с опаской: «Этот все еще здесь?» — «Ну да, мы люди гуманные, все понимаем, но эта вонь, грязь… И потом он вечно пьяный. Какой пример для детей! Пивные банки, мерзость! Хоть бы он не пил. Хоть бы заткнулся. Так нет же! Такой дотошный, во все сует нос, каждый наш шаг обсуждает. Будто не знает, что вторжение в частную жизнь преследуется по закону. Посягает на нашу собственность. Где-то же есть для таких приюты. Вся беда в том, что наш подъезд — уютный и теплый».
И они наперебой изобретают разные способы выкурить меня отсюда, мол, пригласим архитектора, он что-нибудь набросает, начертит, затеем ремонт, одна беда, дороговато выйдет, до чего дожили: плати за то, чтобы жить спокойно в своем же доме! Ворчат, бурчат, головами качают, шепчутся, хотя напрасно стараются, я тут же сижу и все слышу.
Но кто-то один всегда вдруг одернет остальных: «Погодите, ну затеем мы ремонт, ну прогоним этого, так ведь тот, другой сейчас же вернется».
Жильцы сразу отказываются от наполеоновских планов до поры до времени, поскольку торчка-сморчка с безумным блуждающим взглядом и нетвердой походкой они еще больше боятся. И правильно делают. Мне бы тоже не стоило ему доверять. Не почуял я опасности, дурень. Лишний гонор до добра не доводит. Видел, что боец из него никакой, наркоши — вообще падаль, кто спорит? Вот и решил, что мы с ним договорились. Лучшее место получает сильнейший — таков закон. Я полагался на эту аксиому и не стал заморачиваться.
Не учел, что его высочество оскорбился до глубины души. Что клал он на логику и законы. Что зависть его замучила.
Если народ обо мне заботится, тащит кофе, газеты, гонит бабки, я тут при чем? Пытался как-то втолковать ему по доброте сердечной: «Думаешь, мне пруха из-за клевого подъезда? Нет. Просто у меня язык хорошо подвешен, я людям нравлюсь. Ты бы тоже привел себя в порядок, научился улыбаться лохам, а не вмазывался всякой хренью. Работай, развлекай их, балагурь, зарабатывай, черт тебя дери!»
Однако ублюдок собрался на меня хвост поднять, а я этого не просек.
Утром приносит он мне целую пачку колес. Другой бы на моем месте застремался, но я, баклан, взял безо всякой опаски, даже обрадовался: промерз на лютом ветру, не спал почти, хорошо бы подлечиться. Меня посреди ночи выгнал из котельной говнюк, пришедший свет чинить. Чем я ему помешал? Дрых себе в крысином гнезде, никого не трогал. Испугался, что я бухло у него стырю? За котлом меня и не видно было. Только этот кекс разорался, пригрозил, что легавых позовет. Ну и пришлось мне слоняться по сучьему холоду часа два, ждать, пока он срыгнет. Руки-ноги свело от холода, в горле запершило, башка раскалывалась. Бывало и похуже, само собой. Фишка в том, что от собачьей жизни на улице стареешь, как бобик: полгода за пять лет идут, пять лет суровой армейской службы.
Вот я и дал слабину. Пожаловался торчку-сморчку. Сказал, что измаялся, заболел. Тот покивал участливо: «Бедный мистер Майк! Не повезло! Ничего, я-то знаю, чем тебя реанимировать». Так я и попал, будто рекрут желторотый… Мне и в голову не пришло, что это подстава.
Всю пачку всосал еще до открытия супермаркета. И поплыло у меня перед глазами. Закружились, вальсируя в вихре африканской пыли, бойцы в хаки, винт вертушки, кожаные сиденья беж в эльзасском авто… Я услышал пронзительный смех мадам Майк, шлюхи по жизни. Запах жимолости… Она прикоснулась ко мне ледяными руками, раздвинула ноги…
Набежала окрестная пьянь, закипешила, затарахтела: «Мистеру Майку херово? Прихватило его? Может, „Скорую“ вызвать?» Торчок-сморчок за меня ответил: «Брось, братва! Он просто придуривается, комедию ломает, вы же его знаете. Говно не тонет, такой не пропадет». Сам я не мог и слова выдавить, ткнулся мордой в колени, слякоть проклятая мешала смотреть, потекла из-за мыслей этих паскудных. Лучше б я сдох, чем показал им, что плачу.
Вот я сидел-сопел, носом шмыгал, долго, с полчаса, наверное. Даже не заметил, как они подошли. Поднял голову, только когда сморчок заблажил. Встал напротив меня, руки в боки, грудь выпятил. Супергерой хренов! «Кирдык тебе, мистер Майк! Ты всех тут достал. Вали отсюда, а не то мы тебе поможем». И с ним еще три колдыря сушеных. Злющие, так и рвутся в бой.
Я устало вздохнул: «Сопля, имей совесть. Без тебя тошно, башка трещит. Не лезь, огребешь».
Но он храбро так подскочил, хвать меня за ворот, а сам орет, аж пеной брызжет: «Вали-вали-вали! Отхерачим тебя, чтоб духу твоего не было! Осточертела твоя харя!»
Такой борзоты я стерпеть не мог. Мой авторитет в квартале поставлен на кон, все мое будущее, вся жизнь. Он попер на меня, взъерепенился, встал на дыбы. Надо его опустить. Пришлось оторвать жопу, хоть я ослаб и устал.
Торчок откатился. Зато один из его друзей-колдырей вынул обрезок трубы из-под пальто. И я сразу просек, что это заговор. Хотел ощетиниться и навалять им. Но они мгновенно сбили меня с копыт, приложили железякой как следует, потом принялись месить ногами все разом. Я прикрывал то голову, то почки. Хрумкнули кости… А эти сволочи ржали как гиены, вопили, визжали. Их вой больше всего меня донимал, если честно. Боли после десяти минут мочилова я уже не чувствовал, но ультразвук их крысиный адски резал слух. Зверье поганое.
Последнее, что я запомнил перед тем, как вырубиться, — это осклабленная довольная моська торчка-сморчка. Ни разу за все полгода не видел, чтобы гад улыбнулся.
А тут сподобился.
Мариэтта
Я только подходила к дверям, когда раздался звонок, сверлом вонзившийся в мои внутренности. По инерции ускорила шаг. В вестибюле завуч мсье Виншон, прищурившись, вычитывал что-то на доске объявлений. Заслышав мои шаги, он обернулся, постучал по своим наручным часам, укоризненно зацокал языком, мол: «Поторопитесь, мадам Ламбер, ученики заждались вас».
