То ли, милый мой, слух меня совсем подводит, то ли они дверь еще одной звукоизоляцией обили. Тут, прямо скажем, есть об чем задуматься.
Хоть и стара я стала, дружок, однако ж много чего интересного еще вспомнить способна. Да ты заходи, заходи на досуге ко мне покалякать. Я, может, еще чего припомню. Заходи почаще. А то больно скучно одной-то целыми днями сидеть. Так скучно, что даже в боку колет и во всем теле точно онемение какое образовывается. Не знаешь, к чему это?..
Вот и я не знаю…
Тот день, когда началась эта история, помню прекрасно. Помню место, где произошла та самая историческая встреча. Помню костюм из тонкой итальянской шерсти, сидевший на мне как влитой, но в котором неожиданно стало томительно душно, несмотря на октябрьскую затяжную морось и влажное мигание слабого солнца в серо-жемчужном небе.
Вас интересует точное место действия? Извольте, Таганская площадь, Воронцовская улица, тот самый перекресток, где томится, нервно взрыкивая, поток мокрых машин, готовых очертя голову ринуться в толкучку вечной пробки. Застывший светофор однообразно льет поток красного света, ленивые пешеходы неторопливо волочат подагрические ноги по серо-белой асфальтовой зебре… Время действия — обычное субботнее утро, скучное, мглистое, серое. Туман испуганно отползает в подворотни и проходные дворы, гонимый слабым ветром. Дворовый сквозняк решительно срывает золоченые пятаки листвы и приклеивает их к ветровому стеклу, словно ржавые медали неизвестной державы.
Я сижу на переднем сиденье автомобиля. Скучаю. Повернув голову в сторону, в который раз изучаю табличку на унылой стене, возвещающую мирянам, что возле данного дома, на этом самом месте, в 1917 году наемниками капитала был зверски убит рабочий завода «Динамо» Астахов. Лениво представляю, кто таков был этот зацепившийся в истории Астахов и отчего его расстреляли в таком неинтересном, архитектурно не оправданном месте. Вот расстреляли бы его где-нибудь у Большого театра — совсем другой коленкор был бы, а здесь, на Воронцовской, в окраинном тогда рабочем районе, аккурат возле входа в кожно-венерический диспансер… Кажется, закопченные дома ничуть не изменились за целый век: они все так же подслеповато глядятся в стылое небо, а их заляпанные жиром окна напоминают бельма уличного христарадника. Скучно, господа, когда тебя расстреливают в таком месте! Скучно!
А зеленого сигнала все нет…
Воображаю стертый десятилетиями облик Астахова. Жил себе небось дюжий детина с вымазанными в саже руками, с трехдневной рыжеватой щетиной, с заводской пылью, безнадежно въевшейся в поры. Ходил в грязноватой поддевке и рассохлых сапогах, хлеб ломал ломтями и смачно чавкал за едой, когда жена наливала ему в щербатую тарелку жирного супа на сальных шкварках. По воскресеньям в кабаке напивался и, крякая, заходился вприсядку под переборы трехрядки. Жил он себе, не тужил, пока, задурманенный красным словцом заезжего агитатора, не полез, распахнув грудь, под казачьи шашки и не упал, обагряя скучной красной кровью булыжную мостовую… И вот скупой итог: табличка на скучной, зачерненной московским смогом стене и — недоумение случайного наблюдателя…
Чуть скашиваю глаза. Светофор все запрещающе краснеет алым подосиновиком. Иришка за рулем. Она получила права совсем недавно, и для нее каждая поездка в качестве водителя — огромное испытание, хотя она хорохорится изо всех сил и напускает на себя бывалый автомобильный вид. Но на самом деле в глубине души она страшно боится слишком резко тронуться с места, неминуемо заглохнуть и тут же подвергнуться нещадному наказанию: быть облитой клаксонным гневом от сзади стоящих машин.
Не оттого ли глаза ее так напряженно всматриваются в серое полотно асфальта перед капотом? Не оттого ли так нервно закушена припухшая губа, чуть заметная испарина предательски выступила на тонких крыльях чуть вздернутого носа? Не оттого ли?..
Зеленого все нет…
— Отдай моего тираннозавра из «Хэппи милс»! — Семилетний Пашка зло толкает в бок пятилетнюю Леночку, оторопевшую на миг от агрессивного напора старшего братца. — Ты своего птеродактиля сломала, а теперь моего хочешь?!
— Ма-а! Па-а. — Леночка плаксиво распускает губы, готовясь ввести в бой тяжелую артиллерию — родителей.
Иришка чуть поворачивается в сердитой сосредоточенности:
— Дети, прекратите!
— А пусть сама не лезет! — канючливый голос Пашки.
Но я не слышу их, ошеломленно глядя прямо перед собой: в просвете между машин из автомобильных выхлопов внезапно соткался кошмарный призрак. Жуткий человек неминуемо, отвратительно медленно приближается ко мне. Он входит в мою жизнь, нагло врывается в нее — со своей болезненной хромотой, с нервным тиком на лице. Отталкивающий мираж, фантом в прожженной, засаленной телогрейке и лыжной шапочке на одно ухо…
Омерзительный призрак распускает рот, шамкает, поддает подбородком, судорожно подергивается, как курица, которой секунду назад отрубили голову. Кривляясь, дергаясь, хромая на все ноги, он протягивает заскорузлую ладонь с желтыми прокуренными пальцами, тычет ею в автомобильное стекло в считанных сантиметрах от моего лица. Он пристально глядит прямо в глаза своим пронзительным беззрачковым взглядом и жалобно мычит, силясь разомкнуть непослушные губы.
Я в ужасе вжимаюсь в сиденье.
Это обыкновенный нищий идиот, заурядный экземпляр из хорошо известной обывателю когорты автомобильных нищих. Эти люди спозаранку выползают на закупоренные столичные улицы, чтобы, натужно хромая и достоверно (по Станиславскому) корчась в фальшивых припадках, выудить из сердобольного водителя несколько лишних монет. Бродя в толпе машин, попрошайки патетично демонстрируют свои язвы и культи, волочат за руки сопливых детей (которые, скорее всего, не их дети, а взяты напрокат у многодетной алкоголички), чтобы вечером минимум половину заработка отдать самоуверенному красномордому субчику, который держит под контролем всю эту перекресточную братию и имеет от этого верный кусок хлеба с икрой плюс мелочишку для разных жизненных развлечений.
Но дело было вовсе не в этом. А дело было в том, что…
— Ма-а, па-а… А зачем дядя так кривляется?
— Павлик, дядя не кривляется, он просто больной.
— А я тоже так могу! — Пашка на заднем сиденье резко мотает головой, выпучивает глаза и мелко трясет подбородком, высунув розовый толстый язык. Леночка заливисто хохочет, глядя на физиономию брата.
— Павел, прекрати!
А этот человек все приближается, вперив в меня свой страшный назойливый взгляд, он уже заслонил полнеба своей худосочной фигурой, он…
Павлик прилепляет искореженное лицо к автомобильному стеклу, расплющивает об него рот и нос и превращается в чудовищного уродца с раздутыми губами и диковатым взглядом.
— Павел, сядь нормально, прекрати!
Наконец-то зеленый! Иришка резко бросает сцепление, и машина, истерично дернувшись, глохнет. Как назло! Как будто специально! В ту же секунду нас накрывает автомобильный разъяренный вой.
