Что, мало тебе? Эх, да сама знаю, что мало. А что делать?..
После того случая, когда я вроде как за валокордином к ним домой заскочила, ни разочка не удалось к ним проникнуть. Правда, мне и одного раза во как впечатлениев хватило. Под завязку. У меня глаз наметанный, набитый, я жильцов, как рентгеном, насквозь просвечиваю.
Ну, что тебе сказать про ихнее жилище… До их вселения на четвертом этаже две квартиры было — в давешние, боголюбимые времена. В одной, площадью поменее, Глоксиния-портниха жила, а в другой еврейчик Циперович, сапожник, с многочисленным семейством ютился. У Циперовича жена Фира базедовой болезнью страдала. Душевная была женщина, лучшей соседки и не надо, хотя мы с ней частенько цапались по молодости лет. Мне тогда всего-то полвека стукнуло, можно сказать, младенческий возраст… А потом Фира благополучно скончалась, а Циперович с дитя-ми на свою землю обетованную уехал, в Израиль. Портниха Глоксиния с мужем расплевалась, квартиру через знакомую маклершу из Банного переулка разменяла на две комнатки в разных районах. Так, через четвертые руки на пятые, этот подозрительный Рыбасов и вселился сюда. Аккурат в разгаре перестройки и всеобщего падения уровня жизни.
А переселились когда, боже!.. Я только головой качала. Что за, думаю, отребье к нам понаехало! На ней — драное пальтишко из бабушкиного драпа, сама крошечная, носик пуговкой, глаза как серые английские булавки — не женщина, а чистое недоразумение. А супруг еще задрипаннее нашего алкоголика Витюхи показался. Долговязый, тощий — ну чисто Дуремар. Это уж потом он в тело вошел, как клоп, насосавшись трудовой рабоче-крестьянской крови.
Тогда никакой в нем солидности не наблюдалось, лысины тоже, и детей ни одной штуки. Потом уж, через несколько лет, гляжу, развернулись, прочухали, что к чему. Вторую, смежную квартирку у Циперовича прикупили, соединили их в одну, ремонт забабахали такой, что полгода стены ходуном ходили, так что я уж и спать без молитвы не ложилась, каждую секунду ждала неминуемого свержения с третьего этажа на первый.
И вскоре все у них образовалось самым приятным образом. Мебелишку приобрели всю золоченую, в виньетках, гобелены со сценами из пейзанской жизни. А портьеры — не просто тряпка какая на окне висит, а с бахромой и кистями и с красивым изгибом материала, как в сериале. Все это я разглядела в тот единственный раз, когда к ним в гости заскочить удалось.
— «Скорую», — прошу, — вызовите, не ровен час, помру от стеснения дыхания в сердечной области.
Та стрикулистка мигом кинулась телефон накручивать.
— Присаживайтесь, — говорит, — пока… — И так нервно на часики посматривает.
— Что это, милочка моя, у вас какая-то кудрявость у мебели повышенная? — спрашиваю слабым голосом, возвышаясь на креслице в прихожей в обнимку с валокордином.
А она мне елейным голоском:
— А это стиль рококо, Варвара Ферапонтовна, называется. Ныне очень модно.
Я аж чуть валокордином не захлебнулась. Модно, ишь ты! Раньше за такие «кококо» пятнадцать лет с конфискацией давали!
— А сколько, милочка, ваш камин дров жрет? — спрашиваю слабо, как бы постепенно кончаясь.
— Нисколько, — отвечает, — он электрический, для релаксации сделан. Что-то «скорая» долго едет…
В санузел ихний мне тоже удалось проникнуть. Как она на меня зло ни зыркала, как ни старалась поскорее выпроводить восвояси, я будто по слабости пальцев на себя валокордин расплескала и попросила дозволения руки сполоснуть.
Пустили и в ванную. Мамочки мои! Все блестит, все переливается, как на борту космического корабля! Не знаешь, какую ручку крутануть, чтоб не взлететь куда-нибудь на внеземную орбиту.
Ну, я там все подробнейшим образом обсмотрела. Все баночки с кремом проверила, духи иноземные нюхнула, шампуньку взболтала. Даже одно мыльце крошечное в карман пихнула. У них этого добра невпроворот, а мне позарез надо, у меня нету. Правда, потом оказалось, мыльце-то для собак, чтоб, значит, блох выводить, но пахнет ничего, как в рекламе. А мне-то что, мне это даже безразлично. После этого блохи до-олго меня кусать опасались.
Короче, очень тогда мне у них понравилось! Только собака ихняя меня на прощанье так облаяла, что даже левое ухо заложило. Хотела я за это на них в суд подать, но потом само по себе отлегло, а добрососедские отношения иногда дороже здоровья, я так считаю. Да и собака их вскорости добровольно отправилась в мир иной, лучший.
Потому, когда слух-то пронесся, что этот самый Рыбасов отправился в мир иной в белых тапочках, я, честно говоря, даже слегка обрадовалась. Ага, думаю, вот и твоя очередь, голубчик, дошла! Все там будете, один за другим, как по цепочке. Потому что есть мировая справедливость, есть! Это еще не то Карл Маркс, не то Лев Троцкий сказал.
Слухи, конечно, в нашем доме просто так, сами по себе не распространяются. Как же, дождешься от них, этих нынешних жильцов, чтобы они когда своей бедой с простым народом поделились. С милицией и то не всегда делятся, а тут что уж говорить…
Только гляжу это я, что-то мой соседушка запропал. Нету его что-то нынче утром. То каждый божий день под моим окном своим бронетанком — «др-др-др, др-др-др», а то все тихо. Другие — те по-прежнему «др-др», а этот — нет. Взволновалась я.
Подождала Ирочку Рыбасову, когда она с детишками домой возвращалась, и спрашиваю так ласково:
— А что же наш Александр Юрьевич не появляется? Никак опять в командировку уехамши?
— В командировку, — отвечает.
А глаза пу-устые, душемотательные…
А потом он уж сам появился. Видно, досталось ему крепко в этой «командировке». Так досталось, что его прямо как подменили. Понял, что не все коту масленица. Теперь он передо мной заискивает. Каждое утро, проходя мимо лавочки, остановится и обязательно спросит:
— Как здоровьечко, Варвара Ферапонтовна, ничего?
— Ничего, — отвечаю, — плоховато. По вечерам в правом боку точно иголкой колет, а под утро левую руку как схватит, как закрутит, прямо спасу нет. Хоть в гроб ложись добровольно-принудительно.
— Берегите себя, Варвара Ферапонтовна, — улыбается тот в усишки.
— Да я и так берегусь, прямо сил моих больше нет, — отвечаю.
Вот так и беседуем… Хоть и не богатый разговор, а все на душе светлей.
Да и женушка его тоже ко мне будто оттаяла. И тоже здоровьем интересуется. Раньше у нее в глазенках все какая-то подспудная тревога шебутилась, будто тайная грызь ее поедом ела, а тут она такая спокойная стала. Странно даже, с чего это такая метаморфозность с ней приключилась? Вся прямо светится изнутри, точно за глазами стосвечовую лампочку вкрутили. Или, может, это к старости зрение у меня совсем ослабело? И то, мил-человек, вот уже и в телевизоре Лусию от Фелисии с трудом отличаю…
Ну, думаю-гадаю, что ж такое? Никак у них все на лад пошло? Уж я к ихней двери и так, и эдак, и ухом приложусь, а все — тихо!
