С Полтавщиной связано много громких имен, но два, пожалуй, первыми приходят на ум: Николай Гоголь и Иван Мазепа. В имперской памяти — прославленный гений и ославленный изменник. Человек, который уехал из Полтавщины в холодный Петербург, на величие и на гибель, променяв малороссийскую участь на всероссийскую. И человек, который во имя некой славной цели (в его случае — независимости Украины), нераздельно связанной в его сознании с собственными властолюбивыми помыслами, имел дело с двумя великими державами, пытался их использовать, предавал друг другу — и проиграл в этой игре… В обеих судьбах — некая странная параллель с судьбой Гапона. Параллель, о которой сам он едва ли думал…
В местечке (особая форма поселения, характерная для Польши, Украины и Белоруссии: скорее город по занятиям населения, скорее деревня по размерам) Белики в конце XIX века жило 3400 человек. Статус местечка Белики получили в 1765 году, но сам топоним известен и прежде — в XVII столетии Беликов брод считался важным стратегическим пунктом; здесь одно время находилась крепость Белополь, а рядом — имение генерального судьи Кочубея (того самого, недруга Мазепы). В екатерининское время в местечке поселены были казаки Полтавского полка. Но десять лет спустя полк был расформирован вместе со всем Запорожским войском. Дальнейшая судьба запорожцев была различна: часть их, простившая Екатерине обиду и сохранившая верность, была переселена на Северный Кавказ под именем Черноморского войска (оно составило основу кубанского казачества). Другая часть ушла к туркам, образовала так называемую Задунайскую Сечь, а потом все же вернулась на русскую службу, составив Азовское казачье войско. Так или иначе, на Украйне от казаков (точнее, от козаков — по местной орфографии) осталась одна память — но память прочная. Сам Аполлон Федорович в некоторых документах (в том числе метрическом свидетельстве его сына[3]) именуется казаком. Был он им не по формальной сословной принадлежности или служебному статусу, но по самоощущению, по семейной памяти: Гапоны вели свой род от славного атамана Гапона-Быдака, о котором сохранились предания и «думы». Сам Георгий слышал их в детстве. Аристократический, рыцарский опыт: слушать баллады о своем предке.
Но наряду с этим был опыт совсем другой — приходилось пасти свиней, телят, гусей. У Гапонов было крепкое хозяйство, семья жила не на жалованье писаря (а взяток Аполлон Федорович, как специально подчеркивает его сын, не брал, хотя должность считалась доходной), а на труде всех членов семьи. И этот «грязный» труд был далеко не худшим из того, что приходилось испытывать в России XIX века — даже в пореформенные годы! — «мужику». Благодаря отцовской службе Гапон познакомился с системой местного самоуправления в сельской России, с земством, но услышал и о тех унижениях, которым совсем недавно мог подвергнуть крестьян, в том числе и земских гласных, любой чиновник. Однажды какие-то гапоновские односельчане были приговорены к телесному наказанию, к порке. Это уже было необычным случаем, вменялось в большой позор, но еще практиковалось.
Самого Георгия (или Юрия — так звали его в семье), его братьев и сестер никогда не секли. Что лишний раз подчеркивает необычность семьи — необычность для крестьянской среды. Несомненно, это было связано с личностью отца. По свидетельству сына, Аполлон Федорович был человек начитанный в своем роде, «исключительной и педантичной честности, необыкновенно ровного характера, добрый и приветливый ко всякому». К сыну он «относился… как к другу, никогда не был суров и даже не проявлял снисходительности старшего к младшему». Все это далеко от патриархальных нравов.
Мать была совсем иного склада: почти неграмотная, чрезвычайно благочестивая, добрая, когда дело касалось помощи соседям-беднякам, довольно суровая к своим детям, которых заставляла строго держать посты и петь на клиросе.
Отец ее, дед Георгия, проводил время в чтении церковных книг, особенно житий святых, которые охотно пересказывал внуку. На того они производили сильное впечатление. Особенно — история про путешествие Иоанна Новгородского на чёрте в Иерусалим. «…Я заплакал, но в то же время желал, чтобы и мне представился такой же случай поймать чёрта», — серьезно вспоминал взрослый Георгий Гапон.
«Поймать чёрта», заставить его служить себе — такова ли мечта, вынесенная этим человеком, соотечественником кузнеца Вакулы, из мирного полтавского детства?
«БОГОСЛОВ»
Жил в России в конце XIX века странный человек по имени Иван Михайлович Трегубов. Странность заключалась, между прочим, в том, что был он, с одной стороны, вольным богоискателем, к тридцати годам успокоившимся душой на толстовстве, с другой же — допущен к преподаванию в низших духовных учебных заведениях, а сам некоторое время проходил курс в Духовной академии.
В середине 1880-х Трегубов преподавал в Полтавском духовном училище. Среди учеников его был Георгий Гапон.
В феврале 1905 года, когда Гапон пребывал в зените своей революционной славы, Трегубов напечатал в парижской газете «Освобождение» краткую заметку о своем с ним общении:
«Это был юноша умный, серьезный, вдумчивый, хотя очень живой. Он всегда был одним из первых учеников, отличался исполнительностью и большой любознательностью. Он читал очень много и интересовался всякими вопросами. Я давал ему разные книги, кроме тех, которые имелись в училищной библиотеке, и между прочим запрещенные сочинения Льва Толстого, ходившие тогда в рукописях, которые я усердно распространял, несмотря на запрещение, среди моих учеников и семинаристов, посещавших меня, и которые производили, как на меня, так и на них, сильное впечатление».
Богословские сочинения Толстого Трегубов открыл для себя как раз в это время и усиленно потчевал ими своих учеников. Как и на многих русских провинциальных интеллигентов, идеи яснополянского мудреца произвели на него сильное впечатление. Толстой был одним из немногих, кто призывал начать переустройство мира с собственной жизни, а не с общественной системы. Это было внове. При этом его рекомендации были настолько просты, что даже ученики Полтавского духовного училища могли их усвоить.
Конечно, еретические увлечения предусматривали «двойную жизнь» — Трегубов вспоминает об этом так:
«…Я не верил уже в православие, но тем не менее я ходил с учениками в церковь, говел и причащался. То же самое делали и мои молодые друзья, которые тоже уже не верили в православие. Некоторые из них, не преставая в душе отрицать православие, поделались потом даже священниками для того, чтобы, под прикрытием священнического сана, успешнее разрушать православие и проповедовать усвоенный ими христианский идеал.
Я уверен, что этот самый идеал и соединенный с ним иезуитский принцип были усвоены и Гапоном, и эта-то смесь божеского с дьявольским и погубила его».
Это было написано в 1909 году, когда судьба Георгия Гапона уже свершилась, а сам Иван Михайлович стал исповедовать свою новую веру открыто и последовательно: вкладывал в свой паспорт бумажку с изъяснением, что-де не считает себя ни православным, ни потомственным почетным гражданином (ибо люди равны)[4].
